Деревенское житие Суворова

Мы поднялись на низенькое крылечко и, по-деревенски обмахнув голичком сапоги, вошли в тесные, заставленные лавками и сундуками сени, где и столпились, слушая экскурсовода.
– Вот видите: головной убор, дорожная фляга… К Александру Васильевичу только что прибыл флигель-адьютант Толбухин с письмом от государя. Им сейчас не до нас. Не будем их беспокоить. А я, экскурсовод суворовского музея, Малышева Валентина Павловна, тихонько, чтобы не помешать фельдмаршалу, проведу вас по дому, все расскажу и покажу, чтобы хозяин был доволен. Он любил, когда к нему наведывались гости.
В Кончанском Суворов тяготился бездействием, ему недоставало общения с близкими людьми. Боевых товарищей к нему не допускали. Дети – тринадцатилетний сын Аркадий и замужняя дочь Наташа с только что родившимся сыном, названном в честь деда Александром, – гостили долго, но к холодам засобирались в обратную дорогу, и дом опять опустел. Чтобы не скучать, он даже завел себе «птичью горницу». В гостиной велел поставить клетки со щеглами и малиновками и подолгу сиживал здесь, слушая их щебетанье. А весной, на Святой неделе, выпускал птиц на волю. Такой возможности у нас теперь, к сожалению, нет. Клетка, как видите, пуста (ее по заказу сплели для музея по образцам восемнадцатого века), а чтобы не утратить суворовских традиций, птиц прикармливаем в парке. Если хотите, можете покормить их с ладошки. Они у нас ручные. А мои любимцы – синичка Манечка и поползень Сенька – и вовсе свои. Ничего не боятся.
Следуя за Валентиной Павловной, по-учительски вооруженной указкой, мы переходили из комнаты в комнату, всматривались в строгие, неулыбчивые лица, глядевшие на нас с бесчисленных маслом писаных портретов, разглядывали корешки старинных книг, простую, без затей, мебель, сработанную крепостными мастерами из дуба и карельской березы, и не могли отделаться от ощущения, что хозяин действительно где-то рядом, что скоро ему отправляться в дальнюю дорогу, в неведомый пока еще Альпийский поход…
Этот скромный одноэтажный дом с четырехскатной крышей и небольшим крылечком, украшенным деревянными колоннами, хозяин покинул двести лет тому назад. С тех пор здесь мало что изменилось. В светлых комнатах все так же пахнет печным теплом и чисто вымытыми полами, все так же темнеют за окнами клены и липы разросшегося парка, который он сам когда-то заложил, все так же беззаботно звенят в парке синицы и поползни. Кажется, вот-вот скрипнет входная дверь, и на крыльцо, слегка припадая на больную ногу, выйдет в одном канифасовом камзольчике бодрый подтянутый старик. Окинув взглядом людей, столпившихся у входа, жестом пригласит всех в дом, велев «непокорливому и нетрезвому» камердинеру Прошке угостить озябших с дороги гостей рюмкой водки, присовокупив к оной кусок ржаного хлеба с мелко нарезанной редькой. Благо и повод для выпивки есть – двухсотлетний юбилей Итало-Швейцарского похода, который и начался вот отсюда, с этого дома, с этого низенького крылечка, с этой засыпанной снегами деревни с безнадежным названьем Кончанское.
Иному привыкшему к столичному шуму барину и впрямь могло тогда показаться, что здесь, в этой провинциальной тиши, действительно кончается свет и начинается угрюмое царство топей, болот да глухих непроходимых лесов. И для опального фельдмаршала, оставшегося здесь на старости лет без войска, без боевых товарищей, без привычных гарнизонных забот, препровождение в Кончанское было не просто концом славной карьеры и негласной ссылкой, а своего рода заточением в глушь.
«Девять месяцев прожил здесь Суворов под неустанным надзором сперва премьер-майора Алексея Львовича Вындомского, а затем – коллежского асессора Юрия Алексеевича Николева , – писал век спустя Д.И. Аничков, посетивший осенью 1898 года суворовскую вотчину. – Строгость надзора доходила до воспрещения фельдмаршалу даже кратковременных отлучек к соседям».
Инструкция предписывала Николеву «отправиться в Боровичи, жить там для наблюдений за поведением и образом жизни Суворова и еженедельно доносить генерал-прокурору во всей подробности. Сколько возможно, скрывать от всех возложенное на него поручение, делая вид, что приехал туда и проживает там по своим делам, – торговым, судебным или иным. Осведомляться от кого будут к Суворову посещения , с каким намерением, чем он с посетителями или один будет заниматься или с кем пересылаться; в последнем случае, – что будет посылать, кому и зачем. Лицам его бывшей свиты, ныне исключенным из службы, не дозволять с ним, Суворовым, иметь ни свиданий, ни сношений, кроме одного майора Сиона. Наблюдать за корреспонденцией, разузнавая, что Суворов пишет, кому и через кого; особенно следить какими-то путями ни было за адресуемыми ему письмами. С этой целью приказано боровицкому почтмейстеру все письма пересылать через Вындомского к нему, Николеву, а земскому исправнику велено, в случае отлучки Николева из уезда, наблюдать и извещать его через Вындомского о письмах, получаемых с нарочными, также о посещениях и упражнениях Суворова; для чего ему, Николеву, рекомендуется повидаться с исправником и переговорить с ним. До переписки дочери, графини Зубовой, или ее близких, не касаться.
Вындомский будет оказывать всякое содействие и пособие. Если, паче чаяния, будет замечено что-нибудь подозрительное, то об этом должно быть немедленно донесено генерал-прокурору. Так как он, Николев, с некоторого времени с Суворовым знаком, то должен сохранить к нему должное почтение, не давать повод ни ему, ни домашним к неудовольствию и «оказывать ласки и доброхотство». Если бы Суворов вздумал куда либо в гости ехать, то представлять ему учтиво, что по теперешнему его положению он не может этого делать; если же не послушается, то объявить ему высочайшее повеление, отказать наотрез и донести генерал-прокурору».
Неусыпный и надоедливый надзор тяготил опального фельдмаршала и он, как мог, противился ему, горько иронизируя и над собой, и над своим усердным соглядатаем. «Я слышал ты пожалован чином, – сказал он, встретив как-то в деревне Николева. – Правда, и служба большая, продолжай так служить, и еще наградят».
«Сего числа приехал ко мне коллежский советник Николев, – жаловался Суворов потом в письме к Павлу 1. – Великий монарх, сжальтесь, умилосердитесь над бедным стариком, простите, ежели в чем согрешил».
Письмо осталось без ответа, а Николев по-прежнему в своих донесениях не пропускал ни единой мелочи, даже такой курьезной, как, к примеру, эта: «Суворов встал ночью, споткнулся в сенях о собаку и немного зашибся».
Донесения ложились на стол новгородскому губернатору Митусову, тот, в свою очередь, отсылал их в Петербург на имя генерал-прокурора князя Куракина, который докладывал потом обо всем императору. Павлу хотелось проучить строптивого полководца, открыто несогласного с монаршими реформами на прусский лад. Но и ему в конце концов наскучила эта игра в подозрительность, и он, щедро вознаградив Николева, распорядился снять со стареющего фельдмаршала столь унизительный для него надзор.
Жизнь Суворова прошла на виду. Детально описаны все выигранные с его участием сражения, все военные кампании и походы. Но никто и никогда, так подробно и методично, как в те ссыльные годы, не фиксировал, день за днем, его частную жизнь, протекавшую в деревне среди населявших ее крестьян, прибывших с ним отставных солдат и соседей-помещиков. Дотошные в своем усердии надзиратели, сами того не ведая, дополнили образ прославленного полководца живыми человеческими чертами и вечно ускользающими от взора историков житейскими пустяками. Все это вместе с отрывками из исторических трудов, писем и воспоминаний составляет своего рода мозаичный портрет, который хорош своей безыскусственной простотой и незавершенностью. Вглядимся же в него повнимательнее.
Вместо подписи под письмом Александр Васильевич выводил обыкновенно четыре торопливых буквы: Г.А.С.Р., что означало: генералиссимус Александр Суворов Рымникский. Так было проще и ясней. Полный титул со всеми орденами и почетными званиями звучал бы длинно и скучно, как эпитафия. И занял бы собой не меньше страницы. Скуки Суворов не выносил, а длиннот избегал всюду, где только это было возможно: в приказах, в донесениях по службе, в «Науке побеждать»… Маленький, тщедушный, он был чрезвычайно подвижным, скорым на любое дело. Не любил подолгу сидеть за письменным столом и даже от любимых книг время от времени отрывался, вскакивал со стула и принимался ходить из угла в угол, слегка подволакивая раненую ногу, обутую для удобства в домашнюю туфлю. Так и по деревне ходил, отбывая в селе Кончанском двухлетнюю ссылку: одна нога, как полагается, в сапоге, другая – в туфле. Мундир с орденами, но без знаков различия носил только по праздникам. В обычное время разгуливал в одной рубахе с «аннинской» лентой на шее. Небрежный к своей внешности дома, на прием в царский дворец одевался особенно тщательно.
– Смотри, Прошка! – говорил генералиссимус своему камердинеру. – Еду к матушке-царице, так все ли в порядке? Это ведь не то, что идти на Измаил или на Прагу!
«В образе жизни Суворова, – писал в своем историческом труде Николай Полевой, – замечались большие странности: вставал, например, он с восходом солнца, бегал по лагерю в одной рубашке, обедал в семь или восемь часов утра, употребляя при этом самую простую пищу, большею частью щи да кашу и холодное из солонины с хреном или редькой.
Обыкновенным питьем его был квас, но перед обедом он выпивал всегда рюмку водки, а после обеда – рюмку вина. Ел вообще мало. После обеда спал часа три и столько же ночью. Перед сном и вставая поутру, пил кофе. Спал на тонком соломенном тюфяке или на плаще, разостланном на полу; в походах отдыхал на голой земле или в кибитке. Караула у него не было никогда.
Александр Васильевич свято соблюдал все посты, ел, когда полагалось, кислую сырую капусту с квасом, солью и конопляным маслом, часто приговаривая при этом: «Это русскому здорово! Помилуй Бог, как здорово!»
В Светлое Христово Воскресение, отслушав заутреню и раннюю обедню, становился в ряд со священниками и христосовался со всеми поголовно. Позади Суворова стояли денщики с корзинами крашеных яиц, и он каждому подавал яйцо. Всю Святую неделю всех без разбору угощал пасхой и куличами.
Живя не у дел в селе Кончанском, опальный фельдмаршал снискал любовь среди крестьян своим простым и приветливым обращением. Особенно его любили дети, с которыми он часто балагурил и играл в бабки. Иногда, впрочем, скучая бездействием, у него вырывались горькие замечания, что теперь, де, в России столько развелось фельдмаршалов, что им только и дела, что в бабки играть.
Суворов не выносил разных неопределенных выражений вроде: «предполагается», «может быть», «кажется» и пр.
– Я не намерен таким импотезам жертвовать жизнью храброй армии! – закончил он однажды свое рассуждение по поводу какой-то важной бумаги, переполненной подобными выражениями. Затем он обратился к одному из офицеров и приказал перечислить десять заповедей Господних.
– Видишь ли, – сказал фельдмаршал, обратясь к своему секретарю, – как мудры, кратки, ясны небесные Божии веления!»
Освободившись от надзора, Суворов вздохнул свободнее. Чаще стал ездить к соседям, охотнее принимал у себя гостей, бывал на деревенских свадьбах и крестинах. Но раз и навсегда установленного распорядка не менял. По-прежнему обливался по утрам холодной водой, много читал, каждодневно упражнялся в языках, коих знал не менее восьми. С карелами, в основном населявшими деревню, говорил по-карельски, чем чрезвычайно сердил ничего не понимавшего Николева. Гортанной турецкой речью пугал и смешил деревенских мальчишек. Написанные на немецком и французском труды по военной истории читал легко и свободно. Выписывал из Петербурга уйму разных изданий. По газетам и журналам внимательно следил за политической ситуацией в мире.
В Европе, тем временем, разворачивались военные приготовления. Россия, обеспокоенная завоевательными походами Наполеона, вместе с Англией и Австрией вошла в антифранцузскую коалицию, в которую, кроме них, вступили преследовавшие свои интересы Турция и Неаполь. Театром военных действий предстояло стать Северной Италии и Швейцарии, захваченным войсками Французской Директории. Для ведения войны формировалась русско-австрийская союзная армия, во главе которой по предложению англичан должен был встать не кто иной, как отставной фельдмаршал Суворов, как раз в ту пору певший в деревенской церкви псалмы за сельского дьячка. Павел Первый с мнением этим согласился и направил в Кончанское своего курьера, флигель-адьютанта Толбухина.
Приняв его и уяснив суть дела, Суворов по-военному лаконично отдал камердинеру приказ: «Час собираться, другой – отправляться. Еду с четырьмя товарищами. Приготовь 18 лошадей. Денег взять на дорогу 250 рублей. Егорке бежать к старосте Фомке и сказать, чтобы такую сумму поверил. Еду не на шутку, да ведь я же служил здесь дьячком и пел басом, а теперь иду петь Марсом».
Перед дорогой был заказан напутственный молебен, отслуженный в домовой церкви, построенной по распоряжению хозяина в честь святого благоверного князя Александра Невского. Путь предстоял немалый. Надобно было спешить. Чтобы поспеть к сроку, решено было ехать не на «долгих», а на «перекладных», и не кружной дорогой, а прямоезжим путем.
Собираясь в дорогу, он то и дело вспоминал текст царского рескрипта: «Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше – спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть».
Зазвенели под дугой бубенцы. Мелькнули и пропали из виду столпившиеся у церковных ворот хмурые мужики и заплаканные бабы, остались позади утонувшие в сугробах амбары и избы. Отстали бежавшие следом ребятишки…
Пар валил от сытых застоявшихся коней. Размеренно скрипел снег под железными полозьями саней. Закутавшись в медвежью полость, Суворов задумчиво молчал. Ведал ли он, что его обоз уже отсчитывает версты близкого уже Альпийского похода с торжественным входом в Верону, взятием Милана и Турина, сражением на реке Адда, окружением в Муттенской долине, Сен-Готардом и Чертовым мостом, кровопролитными боями под городом Нови, горечью предательств, радостью побед, пышностью королевских приемов?.. И тенью близкой кончины, на Крюковом канале в Петербурге.
Белая, накатанная крестьянскими дровнями дорога лежала впереди, как судьба, как свиток с пророческими письменами, в коих уже не значилось новгородское село Кончанское.

1999

Опубликовано в книгах: