Вечное перо Виталия Бианки

«Когда станешь взрослым, не презирай мечты своей юности». С этих, вынесенных в эпиграф, слов начинается один из рассказов Виталия Бианки. Он прожил нелегкую, но удивительно светлую жизнь, оставив о себе добрую неувядающую память. «Мне кажется, что я был всегда», - сказал он как-то, вспоминая прожитые годы. Трудно не согласиться с этим, перелистывая страницы его знакомых с детства книжек, на которых воспитывается очередное поколение исследователей и мечтателей.

О своем отце, о его семье, о времени, в каком он жил, о людях, с которыми сводила его судьба, рассказывает дочь писателя Елена Витальевна Бианки, с которой мы встретились в Боровичском краеведческом музее.

 

- В Петербурге семья отца часто переезжала с одной квартиры на другую, пока не обосновалась во флигеле Российской Академии наук. Дед - Валентин Львович Бианки - был не только зоологом, он был еще и секретарем полярной комиссии. Многие полярники проходили через его дом. И папа их там видел. В том числе и легендарного Колчака. Валентин Львович был ученым-хранителем коллекций Зоологического музея, заведовал орнитологическим отделом... Он много сделал для музея.

В семье было три сына: Лев, Анатолий и Виталий. Папа был младшим. В детстве, получив в подарок от отца ружье, на всю жизнь заразился охотничьей страстью. Он считал, что отец этим подарком определил его дальнейшую судьбу. Анатолию был подарен фотоаппарат, и он до самой смерти не выпускал камеры из рук. Все детские и юношеские снимки отца сделаны им. Старший брат умер рано: в тридцатых годах. Папа тяжело переживал его смерть. Дядя Лева попал в больницу, когда отец на несколько дней уехал охотится на медведя. Вернулся, а брата нет - умер от воспаления легких. Папа говорил потом, что потерял второго отца. Очень, очень почитал его. Интереснейший был человек, умнейший. Знал десятка два языков. Профессия энтомолога не мешала ему интересоваться другими науками. Одно время он, например, собирал на севере фольклор.

Все разговоры, которые велись за столом, дети слушали в оба уха. Семья всегда была в курсе музейных дел. Подробно обсуждалась, к примеру, история находки и доставки в Петербург мамонта, обнаруженного на Дальнем востоке. Из него потом сделали чучело, которое было установлено в одном из музейных залов. А из мяса, кусочек которого Валентин Львович принес домой, сварили «суп из мамонтятины»…. Такой эксперимент могли поставить только в семье, где наука была превыше всего. Папа тоже собирался стать ученым. Но его в то же время тянуло к литературе. Братья и отец были настоящими жрецами в храме науки, а он хотел жить по-другому. В конце жизни он признавался: «Все-таки я – поэт». Стихи сочинял с детства. И не всегда в свободное время. На одном стихотворении (о Дон-Кихоте) есть приписка: «Написано на уроке математики».

У отца было поэтическое видение мира. Он видел и слышал то, чего не замечали другие. Но, выросши в научной среде, он даже в рассказах и сказках не признавал приблизительности. Главным для него было наблюдение за природой и точное описание увиденного. Стремясь к точности (не знал же он всего на свете) не стеснялся расспрашивать специалистов. Брата-энтомолога, например. С ним тоже советовались. Однажды к нему обратился дрессировщик Дуров. Он хотел знать свойства зверей, на которых можно построить систему дрессировки. Кажется, именно папа подсказал ему идею номера с морскими львами, которые подбрасывают мячик.

Ему ничего не надо было придумывать. Он столько удивительного видел в природе…. Писал всегда и всюду, где только мог. Живя в деревне, иной раз даже не позволял себе сходить в лес, если был связан договорами, если поджимали сроки…. Мы постоянно слышали от него: «Надо, надо…». В последнее время завел альбомчик: слева заносились мысли, идеи, справа – краткие дневниковые записи. А когда появились вечные перья, стал писать вечным пером. Поначалу не обходилось без курьезов и клякс…. «Насколько лучше этих вечно портящихся вечных перьев обычное перо!» - Ворчал он, сводя очередную кляксу. У него была пробковая ручка, которой он очень дорожил. Это была ручка его отца. Он уверял, что почти все свои научные труды дед написал именно этой ручкой. А еще у папы на столе обычная черниленка стояла…. Пером он пользовался восемьдесят какой-то номер, с нашлепочкой, смешное такое. Почерк был очень хороший: четкий, ясный…. Перепечатывать рукописи приходилось кому-нибудь из нас: мне или маме.

Отец часто работал ночами. Он любил, чтобы рядом с бумагами стоял стакан с остывшим чаем. Стакан всегда был в подстаканнике. В конце жизни отец перенес несколько инфарктов и уже не мог писать от руки. Тогда у него на столе появилась пишущая машинка. Первая, купленная еще до войны, называлась «Адлер», ее у нас украли. Позже были еще две машинки. Одна, помнится, была такая большая, серая, отец называл ее «танк»…

До первого инфаркта он много курил. А когда бросил, спасался от тяги к куреву грецкими орешками. Нам с братом поручалось колоть орехи...

В последние годы его рабочий стол был буквально завален чужими рукописями, письмами. Он считал своим долгом все это просматривать, во все вникать на все письма по-учительски терпеливо отвечать...

Отец был прирожденным учителем. В молодости, волею судьбы оказавшись в сибирском городе Бийске, устроился в школу. Университетского курса к тому времени кончить не успел. Только начал учиться, как забрали на военную службу. Но вот грянула революция, потом гражданская война…. Часть из Царского Села перевели в город Вольск на Волге, где она благополучно самораспустилась. В восемнадцатом году отец попал на Алтай. А тут красные, белые, Колчак…. Поди разберись. Его арестовывали, вызывали. За что? За то, что мальчишкой по глупости вступил в партию социалистов-революционеров. Уже через год он из неё официально вышел. Но за ним долго еще тянулся шлейф эсэровского дела.

А пока, поскольку вырос он при Зоологическом музее и многому научился от отца и братьев, начал преподавать бийским детишкам биологию. Бывшие папины ученики потом рассказывали, что уроки его по расписанию всегда были последними, потому что он никогда не укладывался в рамки сорока пяти минут. А еще он проводил в школе литературные вечера. Был, например, вечер, посвященный гибели Блока, были и философские вечера. По выходным дням брал ребят в лес, уходил с ними на берег Бии с ночевкой. И чего только ни рассказывал им у рыбацкого костра….

С мамой они там встретились и вскоре, как положено, обвенчались в церкви - бабушка настояла. Свадьба у них была 13 мая.

Там же, в Бийске, отец стал писать стихи и небольшие этюды о природе. В местной газете их охотно печатали. Это были рассказы о прилете птиц, о временах года…. Обычные фенологические заметки. Они, к счастью, в Бийске сохранились. Отец, кстати сказать, был основателем тамошнего краеведческого музея, где и хранятся теперь его публикации. Но газета-то были колчаковская…. И папе потом эти заметки припомнили. Кто-то усмотрел в них политическую подоплеку, хотя писал он исключительно о синицах, воробьях, воронах, утках…

Дело могло принять скверный оборот. Папу предупредили. Он продал ружье (самое драгоценное из того, что у него тогда было), и на эти деньги родители мои (мне было месяцев шесть) тронулись в путь. Осенью двадцать второго года прибыли в Питер. Деваться некуда. Дедушка к тому времени уже умер. Папин старший брат работал в Зоологическом институте. Институт имел летнюю базу в Саблино. Там мы поначалу и жили. Потом на квартире. Квартир пустующих тогда много было. Поселились на 3-й линии Васильевского Острова. Несколько лет назад на доме этом мемориальную доску открыли. Правда, без особой торжественности.

Может быть, так и надо. Папа не любил казенной помпезности. Торжественными у нас бывали только праздники. Особенно новогодние. Где бы мы ни жили, дома в эти дни непременно появлялась ёлка. Даже в те суровые времена, когда ёлка, как буржуазный пережиток, была запрещена. В Питере, помнится, ее откуда-то приносил дворник. Игрушки были из папиного детства, дореволюционные. А в деревне мы с братишкой выбирали ёлку в лесу. Принесли однажды такую большую, что она не влезала в комнату. Потолки-то низкие. А на улице казалась нам маленькой. Опилили, поставили в ведро с мокрым песком, и она целый месяц у нас так стояла. Помню, как нас укладывали спать в предновогоднюю ночь, а мне было не уснуть… Помню, как вырезали и клеили из бумаги игрушки: цепи, звездочки, флажки…. Сейчас они, к сожалению, не делаются. Все теперь из магазина, все покупается. А ведь подготовка к празднику переживается иной раз сильнее, чем сам праздник.

В Михееве на елку обязательно приглашали деревенских ребятишек. Там и застряли до первой военной весны…. Ждали нового года, дождались, а праздника в тот раз не получилось… Теперь я понимаю, как папе было тяжело тогда. Уехать некуда, да и не на что. У Ивана Сергеевича Соколова-Микитова, помнится, занимали деньги.

Отец и Иван Сергеевич не могли не встретится, не могли не заинтересоваться друг другом. Оба писали для детей, оба любили охоту, оба обивали пороги одних и тех же редакций. И тому, и другому для работы не требовалось ничего, кроме простой деревенской избы и дощатого стола с керосиновой лампой. Лишь бы поутру будил деревенский петух, а не звяканье трамвая. Встреча эта состоялась, переросла в дружбу. В тридцать восьмом году папа пригласил Соколовых-Микитовых на лето в Мошенской район Новгородской области. Они поселились в Тумашеве на берегу озера Карабожа. Еще мама Ивана Сергеевича - Мария Ивановна - была жива. У меня от нее остался рецепт деревенского торта, который у нас теперь так и называется: «торт бабушки Соколовых-Микитовых». Очень простой, легко запоминающийся рецепт. Для него всего нужно по два: два яйца, два стакана сахара, два стакана сметаны, два стакана муки….

Их многое объединяло и в то же время они были очень разными людьми. Папа принимал жизнь такой, какая она есть. А вот Иван Сергеевич жил с вечной раной в душе, точно предчувствуя свою трагическую судьбу. В шестнадцать лет от туберкулёза горла умерла горячо любимая дочка Аринушка, а спустя какое-то время на Карельском перешейке утонула вторая дочка Алёнушка, оставив на его попечении внука Сашеньку.

Он был высокий, осанистый. Немного напоминал Тургенева. После революции Иван Сергеевич оказался за границей. И очень тосковал там по Родине. Папа хвалил его за рассказ «Чижикова лавра». Тогда нельзя было писать с симпатией об эмигрантах. А он написал.

Второй раз Соколовы приехали в те же места уже перед самой войной. Поселились они в соседней с Михеевым деревне Морозово, где отец подыскал им «помещеньице».

Отец постоянно пополнял словарь местных слов и выражений, заведя для этого специальные карточки. Частушки записывал. Словеса новгородские…. Папа любил их и часто вводил их в свои книжки. Не все это понимали. Сохранились даже ругательные письма от учителей: как это так, мы учим детей правильно говорить, а вы употребляете какие-то простонародные выражения.

В деревню всегда ехали с ящиками книг. Поезд на станцию Хвойная приходил утром. Там уже поджидали нас две подводы - одной мало было. Я брала в руки вожжи (любила лошадей, в ночное ходила), лошади тащились шажком. Двадцать пять верст. И все лесом да болотом, болотом да лесом. Такие гати там были! Ехали медленно. Вот жальник у деревне Шилово, вот Заделье - дли-нная, дли-нная деревня, мы там иногда останавливались молочка попить… И только километра за два до Михеева начинался мощеный булыжником тракт.

Приезжали и первым делом бежали на речку Удинку. Там была такая круча, сплошной песок…. Очень удобно купаться. И вот однажды только я выкупалась, поднимаюсь на кручу, меня братишка встречает: «Война…».

И остались мы в этой благословенной глуши практически без средств к существованию. Деньги вскоре вышли. Надежды на гонорары, на договора с издательствами лопнули, как мыльный пузырь. Кому нужны книжки о природе, когда идет война? И тогда очень помог нам секретарь Мошенского райкома партии Калинин. Он помог нам продержаться до весны сорок второго, покуда мы не эвакуировались в пермский городок Оса.

Как-то разговорились с преподавателем лесотехнической академии Николаем Николаевичем Калининым. Оказалось, что он сын того самого Калинина, который так выручил нас в начале войны. Я рассказала ему, как ходили с папой в райцентр. По дороге к нам присоединялся живший по соседству Соколов-Микитов. Вот втроем и топали двадцать пять верст туда да столько же обратно. Обращались к Калинину. Он писал очередную записку председателю колхоза с просьбой выделить писательским семьям столько-то муки, столько-то картошки и хлеба…. Тем и перебивались. Голодно было. С годами все больше понимаю, какая ответственность легла тогда на папу. Мы же ничего не знали. Фронт приближался. И никаких известий, никаких…. Только слухи. Вдруг прибегают какие-то старухи: «Мы уже были под немцем, нам сказали: хотите бегите, хотите - оставайтесь, все равно под нами будете». Дезертиры, говорят, в лесу появились. Но мы их не видели. Немецкий самолет упал неподалеку от Устреки. Немцев поймали, повели в район.

Папа часто читал нам вслух. Особенно во время войны, при коптилке. Тогда, помнится, были прочитаны «Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса, «Война и мир»… Читал он хорошо. На радио сохранились записи его голоса. Иногда он рассказывал нам о своем детстве. Мне запомнилось это. Весна, чистое небо… Папе слышатся голоса - это летят лебеди. Ему хочется улететь с ними. Почти по Андерсену. Он рассказывал, как ездили с отцом в село Лебяжье, как в «шалашке» сидели на берегу Финского залива и наблюдали за птицами - дед приучал вести наблюдения с биноклем и записной книжкой. «Шалашки» делали из угольных корзин. Сброшенные с кораблей, они плавали в заливе, пока их не прибивало к берегу. Здесь их и подбирали.

Его пассказы переносили нас в светлый, радостный мир, безжалостно расколотый надвое войной. Как ни далеко громыхала она, до нас доносилось зловещее её дыхание. Я помню письма от михеевского мальчик Коли, которого в деревне почему-то Бредькой звали. Тихий, хороший паренек. Его взяли на фронт и в первом же бою он погиб….

У нас, единственных на всю округу, был приемник на больших батареях. О том, что началась война, в сельсовете узнали от нас. Приемник потом вместе с ружьем пришлось сдать. Второе ружье отец на всякий случай закопал в муравейник. Мы решили, что муравьи нас не подведут. И действительно не подвели. Когда весной сорок второго мы уезжали на Урал и папе вернули сданное им ружье, мы вытащили из муравейника свою старенькую «тулку».

В Михееве и в мирное время жили подолгу. У папы там был свой кабинетик - комнатушка с одним оконцем, выходящим в сад. Он очень это ценил. Мы с мамой и братьями располагались в двух комнатах с русской печкой.

Дом этот сохранился. Несколько лет назад был разговор о том, чтобы хозяевам предложить другую избу, а в этой устроить небольшой музей. Я бралась восстановить там обстановку тех довоенных лет и даже письменно уведомила в том отдел культуры Мошенского района. Я предлагала создать в Михееве не просто музей одного человека, а музей истории деревни, который бы включал в себя и материалы о пребывании здесь писателя Бианки. Письмо осталось без ответа. А жаль. Как-никак, в общей сложности отец прожил на Новгородчине семнадцать лет. Он очень любил новгородский край и много писал, живучи здесь, не только о здешних лесах, зверях и птицах, но и о людях. Все это отражено в его дневниках, которые до сих пор полностью не опубликованы. Недавно издана большая работа «Птицы Мошенского района». Это по сути дела популярная книжка для начинающих орнитологов, юннатов и всех, кто неравнодушен к природе. Во время войны она была передана на хранение директору Боровичского краеведческого музея Сергею Николаевичу Поршнякову.

Давняя моя мечта - написать книгу о жизни отца на Новгородчине. Начало предполагается такое: вот папа мальчиком приезжает с отцом в Новгород и влюбляется там в девочку по имени Габриэль. Была такая девочка. Но кто она, откуда? Надо это выяснять.

Во второй раз отец оказался в Новгороде в двадцать седьмом году, после ссылки. Ссылку отменили, но в Ленинград вернуться не разрешили. Чтобы быть поближе к семье, он перебрался в Новгород. И жил здесь два года. Лето родители проводили в деревне Слутка. Я была крошечной. Помню ужасную грязь. Такую, что улицу не перейти было. Однако, и туда к папе приезжали друзья и знакомые.

Потом удалось вернуться в Ленинград. Ленинград в ту пору был другим городом. Помню последнего питерского извозчика. Он останавливался между Гостиным двором и нашим домом. Почему мне это запомнилось? Папа купил бильярд. У нас была большая столовая - было где разместить и рояль, и бильярд. Бильярдный стол везли на извозчике.

На Неве стояло множество барж с дровами. Помню запах осиновых плах, древесной коры, сырости. Баржи были с домиками. И меня всегда это занимало. Вот живут они в большом городе, а жизнь там другая, деревенская. И Нева пахла не так, как теперь. Она тогда зимой полностью замерзала. Я помню нас маленьких с няней у Тучкова моста на лыжах. Ходили туда в сторону залива: чап-чап…. А когда стали постарше, бегали по льду со Стрелки Васильевского Острова на Дворцовую набережную в Дом ученых. От университета была тропочка к Медному всаднику. С Невы, знаете ли, совершенно иначе воспринимается город. Он кажется нереальным, призрачным. Как прожитая жизнь.

1999

Опубликовано в книгах: