Хранилище былого

Когда-то музей размещался в ничем не примечательном особнячке с темными сенями и узкими скрипучими лестницами. По утрам истопник, грохоча дровами, топил печи, и в настывшие за ночь комнаты, заставленные старинной мебелью и посудой, возвращалось сухое благодатное тепло, таинственно мерцавшее из поддувала малиновым жаром догорающих углей. Пахло пылью, старым деревом и лежалым сукном. В квартире директора, жившего с семьей тут же, при музее, звякали ножи и вилки, слышались торопливые шаги; дом наполнялся звуками и голосами, как постоялый двор.

Низ дома монументально белел оштукатуренным кирпичом, бревенчатый верх был обшит крашеным тесом. Музей задумчиво глядел окнами на быструю беспокойную Мсту и на первых порах зазывал посетителей аляповато написанной вывеской: «Боровичский музей пролетарской науки, искусства и промышленности имени товарища Реппо».

Руководитель местного ЧК Михаил Адольфович Реппо погиб под Харьковом в боях с деникинцами, и его трудное для произношения имя в ознаменование революционных заслуг было присвоено, помимо музея, Вельгийской бумажной фабрике и бывшему Перевозному переулку, за которым оно сохранилось и поныне, хотя времена давно изменились и революционные подвиги чекистов сегодня уже не в чести.

Первая экспозиция, которую готовили полтора года, собирая экспонаты по разоренным дворянским усадьбам, уездным и волостным конторам и крестьянским избам, демонстрировала осколки разрушенного усадебного быта и промышленную историю края. В основу ее легли материалы, собранные музеем имени Жуковского и Гоголя, созданного в 1910 году преподавателями и учениками городского реального училища. Тот первый в городе музей представлял собой всего лишь скромный кабинет физики, где, кроме приборов и наглядных пособий, бессистемно хранились случайные экспонаты. Но как бы то ни было, именно он стал предшественником краеведческого музея в Боровичах. Решение о его открытии было принято коллегией уездного отдела народного образования в 1918 году.

Не все поначалу шло гладко. В конце двадцатых музей по непонятным причинам был закрыт. Вновь открылся он лишь в двадцать седьмом году, когда заведовать им было предложено инспектору УОНО Сергею Николаевичу Поршнякову, занимавшему эту скромную должность четверть века, вплоть до выхода на пенсию. Человек разносторонний и образованный, он, по сути дела, заново создал музей - и сейчас он вполне заслуженно носит его имя. Работал Сергей Николаевич много и плодотворно. Будучи действительным членом Географического общества, он за свою долгую деятельную жизнь вдоль и поперек исходил боровичскую округу, досконально изучив все природные и ландшафтные особенности края. Трудно было назвать место, где он никогда не был. До сих пор в городе помнят его высокую костистую фигуру с неизменным портфелем, подвязанным веревочкой. Директор был человеком скромным, непритязательным, довольствуясь небольшой квартиркой при музее, которую много лет занимал с женой и тремя детьми, не жалуясь на житейские невзгоды. На мизерное музейное жалованье прокормиться было трудно. Приходилось держать корову, сажать на огороде картошку, лук, огурцы...

При музее был небольшой яблоневый сад, оставшийся еще от прежних хозяев. А в сад, как водится, залезали мальчишки. Пойманных на месте преступления сорванцов Сергей Николаевич, вместо наказания, привел однажды в музей, где они никогда до этого не были. Они ходили по залам, с восторгом разглядывали каменные топоры и наконечники для стрел, дамасской стали клинки и кремневые ружья... С того дня пацаны стали бывать здесь по доброй воле.

Сергея Николаевича сменила на директорском посту Лидия Александровна Коновалова. Она тоже дневала и ночевала в том же похожем на табакерку доме на набережной, занимая под жилье те же более чем скромные музейные «апартаменты», тоже «горела на работе», жертвуя ради нее и здоровьем и личной жизнью, тоже окружала себя чудаками из странного и немногочисленного племени краеведов, которые приходили в музей, как домой... Работала большей частью одна. В штате, кроме директора, числились только истопник да уборщица. И всюду, тем не менее, успевала. Она выступала с лекциями и докладами, готовила материалы для экспозиций, писала статьи... И, помимо того, бралась за те малозаметные дела, которые никто не обязывал ее выполнять. Она, например, уберегла от перемола на Вельгийской бумажной фабрике около тысячи литературных журналов прошлого века. Целые стопки номеров «Русской мысли», «Мира Божия», «Русской старины», которых днем с огнем не сыщешь ни в одной городской библиотеке, хранятся с тех пор в фондах краеведческого музея. Все они, как обреченные на казнь пленники, были спасены Лидией Александровной от неминуемой гибели в обмен не на злато и серебро, а на обычную макулатуру, в разряд которой с чьего-то «умного» одобрения попали.

Та удивительная, ни с чем не сравнимая атмосфера бескорыстия, добросердечия и старомодного подвижничества сохранилась в музее по сей день, хотя с тех пор прошло много лет, и музей из старого, похожего на табакерку здания давно перебрался в новое, возведенное на том же месте, по тому же адресу: набережная Октябрьской революции, 17. Здесь нет тех узких коридоров, скрипучих половиц и круглых печек, которые придавали старому музейному особняку сходство с жилым домом, хозяева которого куда-то ненадолго вышли и вот-вот вернутся.

О печках с ностальгической грустью вспоминают, согреваясь горячим чаем, до озноба продрогшие сотрудники музея. Чуть теплые батареи не греют. Холодом веет от ледяных окон, холод вольготно разгуливает по широким холлам и мраморным лестницам, как бесцеремонный, надоедливый посетитель. Но даже он не в силах вывести из новых стен теплоты и приветливости старого дома. Здесь по-прежнему искренне рады каждому гостю. И это невозможно не ощутить, поднявшись на высокое беломраморное крыльцо и нажав на черную пуговку звонка. Войдя в коридор, где стоит привычный к стуже мамонтенок, искусно вырезанный из цельного куска дерева (подарок давнего друга музея, живущего теперь вдали от родины), и облачившись в парусиновые бахилы на веревочках, всякий пришедший сюда человек понимает, что его ждут не с дежурным набором сведений, бесстрастно отбарабаненных за считанные минуты, а с вдохновенной, никогда не повторяющейся лекцией... Придут ли на экскурсию дети, задающие смешные и наивные вопросы, явятся ли серьезные, скептически настроенные студенты, приедут ли туристы из Санкт-Петербурга и Москвы, - всем будет показано и рассказано все, чем богат и славен Боровичский край.

Иногда такие встречи, почти как в авантюрных романах, оборачиваются нежданным продолжением. Однажды, например, оказалось, что заглянувший в музей высокий седой господин - не кто иной как внук одного из четырех генералов старинного дворянского рода Аргамаковых, - Константин Александрович Аргамаков. О себе он ничего не сказал. Поблагодарил за интересную экскурсию, расписался в книге отзывов, попрощался и ушел. И никто, наверное, так бы и не узнал, что в музее побывал человек, дальние и ближние родственники которого тесно связаны с Боровичским краем, если бы... Если бы старший научный сотрудник Галина Александровна Александрова не обратила внимание на четкую размашистую подпись «Аргамаков», если бы не догнала его уже на лестнице, если бы не вернула и не расспросила... Некогда известная в городе генеральша Аргамакова, содержавшая на свои средства школу для девочек, где готовили будущих учительниц начальных классов, а также обучали кройке и шитью, оказалась женой одного из братьев деда Константина Александровича. Он потом передал в музей портреты всех четырех генералов, фамильную гербовую печать деда и рисунки матери, учившейся в рисовальной школе у известного художника-графика Ивана Билибина. Директором той школы был Николай Рерих.

Однажды в музее был... Лермонтов. Он внимательно осмотрел экспонаты и оставил в книге отзывов за 1924 год короткую запись: «Льзичская ремесленная школа. Семь человек» - и расписался: «Лермонтов». Книга эта, как, впрочем, и все предыдущие и последующие, хранится в фондах музея уже как экспонат, отражающий колорит ушедшей эпохи со всеми ее трагедиями и курьезами.

Историй курьезных, серьезных и даже драматических в музее расскажут за чашкой чая великое множество. О том, как в тридцатые годы кто-то пустил слух, что в музее сидит в ванне живая русалка и народ валом повалил поглазеть на это чудо, пока Сергей Николаевич Поршняков не развеял эти бредни статьей в газете; о том, как из музея вездесущими пацанами было стащено чучело медведя и посажено на мосту рядом с будкой спящего на посту милиционера; о том, как несколько лет тому назад пережили настоящий потоп, заливший подвалы, где хранились в запасниках сюртуки и вицмундиры, деревянные скульптуры и прялки... Экспонаты пришлось срочно из подвалов эвакуировать, спасать от сырости. Теперь об этом в музее вспоминают с улыбкой. А тогда было не до смеха. Надо было срочно все вынести, перебрать, высушить и только после этого, вытаскав ведрами намытый ливнем песок, опять укладывать на дальнейшее хранение.

Раньше музейных работников, не мудрствуя лукаво, называли хранителями. Это обветренное временем слово как нельзя лучше отражает суть профессии. Дело это долгое, кропотливое, не терпящее поспешности и суеты. Людмила Владимировна Подобед посвятила ему почти всю жизнь, двадцать с лишним лет назад приняв заведование музеем от заболевшей Лидии Александровны Коноваловой. Тяжкий воз забот, хлопот и переживаний с годами не становится легче. Музею все труднее и труднее выживать, все сложнее и сложнее разрешать самые обычные хозяйственные проблемы. Не хватает денег, не хватает времени... Чтобы сделать что-то не терпящее отлагательств или закончить давно задуманную статью, приходится либо подолгу засиживаться вечерами, либо брать работу на дом. Труд хранителя (он не укладывается в рамки рабочего дня) - вечно бодрствующая память. А память называли в старину хранилищем былого.

1998

Опубликовано в книгах: