Небо хмурилось, то и дело проливаясь злым колючим дождем, в сморщенных рябью прудах плавали сорванные ветром листья, а сквозь унылую пустоту некогда большого сумрачного парка, безжалостно вырубленного несколько лет тому назад, тускло мерцало уходящее вдаль озеро. Одинокая старая липа (ее с трудом удалось отстоять, когда в парке стучали топоры и визжали пилы) горестно вглядывалась в мутное зеркало пруда, но ничего, кроме каменных руин храма Петра и Павла, отраженных в неспокойной воде, увидеть не могла. Все было в прошлом, неявственный лик которого мерцал в безбрежной заозерной дали.
Когда-то деревня, получившая свое название от примыкавшего к ней озера, была большой, раздольной и богатой. Со всей округи в Петров день съезжались в Пирос на ярмарку. Ехали с Горки и Княжи, Пукирева и Поречья, с Речки и Фаустова, с Молоденова и Сухоедова… С Узмени, Рютина и Заостровья плыли на лодках. Отстояв заутреню в переполненной церкви, народ валом валил к ярмарочным рядам, прицениваясь кто к цветастому платку, кто к сапогам и полсапожкам, кто к лентам и бусам, а кто и к чересседельникам, гужам, серпам и косам. Ребятишки крутились под ногами, пялясь на чудно одетых китайцев с косичками в черных, как смоль, волосах. Торговавшие галантерейной мелочью китайцы, предлагая катушки с нитками, иголки, ленты и кружева, беспрестанно кланялись и улыбались застывшими восковыми улыбками.
То здесь, то там всхлипывали ярмарочные гармоники, свистели глиняные свистульки, гомонили, торгуясь, “покупщики” и “покупщицы”. От крестьянских телег и мещанских одноколок, сгрудившихся на деревенской площади, было тесно. Пахло тележной мазью, пылью, цветочным одеколоном, лежалым сукном и нафталином. С озера, блиставшего на солнце празднично и ярко, наносило водорослями и рыбой.
Рыбы в озере было много. Прасолы пудами закупали у здешних рыбаков лещей, налимов, судаков, язей и окуней и с немалой выгодой для себя перепродавали дальше. Зимой судаков возили возами, складывая их “поленницами”, как дрова.
Озеро кормило и поило прибрежные деревеньки, коих, как явствует “Переписная оброчная книга Деревской пятины” за 1495 год было в ту далекую пору числом девять, “а дворов в них – двенадцать, а людей в них тринадцать человек, а обеж тринадцать(обжа, по Далю, – мера земли под пашню, равная тому, сколько пашни человек с лошадью вспашет за рабочий день), а сох в них – четыре сохи с третью…” Относился “Пиросской погост к волостке Федоровской Иванова сына Лесского, за князем за Юрьем, княж Костянтиновым, сыном Оболенского, поместье” сие числилось.
Сведений о седой старине до наших дней дошло немного. Они большей частью отрывочны и противоречивы. Ясно одно – люди в сих благодатных краях селились испокон веков. Это подтвердил и бывший здесь с экспедицией действительный член Археологического общества Николай Рерих. Здесь он нашел немало вещей и черепков каменного периода. Но не только первобытные скребки и кремневые наконечники для стрел привлекли внимание студента Академии художеств. Его поразила нетронутая красота здешних мест. На реке Валдайке и на озере Пирос он писал этюды для картины “Гонец“, за которую в ноябре 1897 года получил на выпускных экзаменах в Академии диплом на звание художника и всеобщее признание. Эта хрестоматийно известная ныне картина была куплена П.М.Третьяковым для художественной галереи. Куда менее известна небольшая скромная работа, названная Рерихом лаконично и строго: “Камни. Озеро Пирос“. Написанная в 1908 году, она хранится в частной коллекции Евгении Михайловны Величко, которая переписывалась с семьей Рерихов через индийское посольство и пыталась помочь им вернуться на Родину.
С этими замечательными местами связаны имена братьев Валериана и Ипполита Панаевых, работавших инженерами на строительстве Николаевской железной дороги. В Пиросе и Байневе у них были небольшие поместья, где не раз отдыхал от богемной петербургской кутерьмы двоюродный брат Иван Панаев, известный в ту пору литератор. Будучи человеком от природы веселым и общительным, он познакомил с братьями мало кому еще известного поэта Некрасова. Братья-инженеры знали толк в охоте, и вскоре Николай Алексеевич зачастил к ним в гости. Отдохнув по приезде день-другой, он отправлялся с ружьем и собакой по ближним и дальним болотам, пустошам и лесам. “Убил 48 зайцев за два дня близ станции Валдайки,” – не без гордости сообщал он в письме к Тургеневу, не уточнив, впрочем, места той удачной охоты. Как знать, может быть речь шла об окрестностях озера Пирос? Документальных подтверждений тому, что он бывал именно здесь до сих пор не найдено, но кто мешает нам предположить, что великий русский поэт ночевал в одной из комнат приземистого барского особнячка, окнами выходящего на озеро, что по вечерам он гулял по аллеям старинного парка, подолгу сидел в беседке у пруда, и, может быть, даже разговаривал с местными мужиками о покосе, о видах на урожай, о житье-бытье…
Изрядно обветшавший помещичий дом после революции сменил несколько хозяев, отойдя в конце концов к Боровичскому автодорожному колледжу. Директор колледжа Василий Викторович Старшов решил навести в бывшем поместье надлежащий порядок, перво-наперво распорядившись спилить в помещичьем парке старые деревья.
О случившемся здесь “мамаевом побоище” до сих пор с болью и горечью вспоминают в деревне. Столетние липы, березы и тополя, тяжко треща сучьями, крест-накрест валились друг на друга. Вооруженные пилами артельцы действовали расторопно и умело, как на лесной делянке. Вскоре все было кончено. Над поверженными великанами тучами вились потревоженные галки и грачи, еще не понимая, что нет под ними ни теплых насиженных гнезд, ни сумрачных аллей, ни прохладного мельтешения листвы. Зенками безглазой пустоты таращились на них косо опиленные столешницы березовых и липовых пней. От пней, забивая медовый запах цветущей липы, несло бензиновой гарью и сухими, как порох, опилками.
Встревоженной общественности было обещано, что на месте вырубленных аллей поднимутся и зашумят молодые березы, а отреставрированный помещичий дом с чистыми, как при барине прудами, обретет новую жизнь… Увы, благим намерениям не суждено было сбыться. Саженцы все до единого зачахли, пруды заилились, а оставшийся без хозяйского догляда помещичий дом еще больше одряхлел и покривился. Со стороны озера нелепо торчит между правым и левым крылом деревянного особняка недоделанная пристройка из кирпича и бетона, разоренные окна без стекол и рам глядят на мир Божий по-стариковски уныло и безнадежно.
Но Пирос видывал и не такое. В тридцать первом за какие-то полчаса дотла выгорели четырнадцать крепких осанистых домов. Пожар был так силен и неистов, что в дрожащем от жара воздухе, как галки, летали запылавшие на совхозном гумне веники, заготовленные на зиму для кроликов. Отчаянно гудел на колокольне колокол, к озеру, куда ветер отдувал дым и пламя, было не подступиться. Люди бегали с ведрами, заливая рядом стоящие дома, чтобы пожар не перекинулся на всю деревню. Деревню удалось отстоять. И она вновь отстроилась новыми домами под четырехскатными, на здешний манер, крышами с небольшими, точно вприщур рублеными окнами со скромной вязью незамысловатых наличников.
Лишь на одной избе, о двух окошках по фасаду, как генеральские эполеты на солдатских плечах, красуются невиданные в здешних краях нарядные наличники, давно утратившие свой первозданный вид. Приколоченные мосфильмовскими плотниками для съемок короткого, как миг, эпизода киношной мелодрамы, они так и остались здесь, как напоминание о несбыточной мечте зажить красивой и счастливой жизнью, какая возможно только в кино.
Затеянный Павлом Кадочниковым фильм о потерявшихся на войне людях, эпизоды которого снимались в Пиросе, в Лыкошине и Боровичах, местные жители так и не увидели на экране. Своей киноустановки в деревне отродясь не бывало, а ходить в кино за три версты в соседнюю Речку тоже было некому – молодежи в деревне к середине восьмидесятых уже почти не осталось.
Вот и сейчас в Пиросе нет ни одного школьника. Гомон детских голосов слышен здесь только летом, когда со всех краев и волостей в деревню стекаются дачники с детьми, внуками и правнуками. Нынешние дачники мало чем отличаются от местных жителей. Растят картошку, лук и капусту, ходят в лес за грибами и ягодами, варят варенье и солят на зиму огурцы.
Но чаще и дольше и всех пропадает на своих сотках огородных Александр Степанович Димаков. В деревне он, можно сказать, старожил – обитает в баньке на берегу уже два десятка лет. И за эти годы на своем крохотном, в шесть соток, огородике вырастил целый ботанический сад с такими редкостными в наших суровых краях растениями, как жимолость камчатская и алтайская, маралий и золотой корень, лук душистый, без которого не обходится ни одно китайское блюдо, лимонник, вьющаяся лианой актинидия, дающая зеленые, с привкусом ананаса, плоды, в двух-трех ягодках которых заключена суточная потребность взрослого человека в витаминах, кусты барбариса, несколько сортов крыжовника и смородины, саженцы войлочной вишни, экзотическое растение гумми, представляющее собой многоцветный маслин из семейства лохов…
Мы следуем за Александром Степановичем по узким тропинками между грядами, деревьями и кустами, то и дело натыкаясь то на осколок зеркала, подвешенный к проволоке, то на пустую пивную банку, то на старую перегоревшую лампочку или кусочек фольги от шоколадной обертки…
– Иллюминация эта мне нужна, чтобы отпугнуть птиц, – объяснил Александр Степанович, видя наше недоумение. Традиционных пугал они ничуть не боятся, а вот зеркал и блестящих побрякушек пока опасаются. Только этим и спасаюсь. А иначе погибель. Вот всем хорош снегирь: и красив и складен, но на деревьях он объедает почки. И ничего здесь не попишешь. Значит, надо от него оборонятся. Вот я и обороняюсь как умею.
Картошки Александр Степанович сажает немного, держит овощные грядки, растит петрушку, сельдерей, шпинат, черную зимнюю морковку. Саженцы, сеянцы и семена, которые добывал, списываясь с садоводами всей страны, щедро раздает потом всем желающим. Желающих последовать его примеру, как ни странно, не так уж и много. Никому не хочется связываться ни с экзотическими лианами, ни с лекарственными кореньями, ни с облепихой, от которой в урожайный год все желтым желто. Проще ткнуть картошку в землю и забыть о ней до поры. Но тогда и не посетит человека глубокое и чистое осознание той извечно крестьянской власти земли, о которой писал еще Глеб Успенский и которая делает жизнь осмысленной и интересной, даже если она перевалила на девятый десяток лет.
Жизнь Василия Константиновича Басова, за вычетом войны, в трудах и заботах прошла в родной деревне. Он был мастером в сапожной мастерской, работал в дорожном отделе, был сторожем и смотрителем при базе отдыха в соседнем с Пиросом Бору. Отсюда и на пенсию вышел, занявшись пчелами и домашним хозяйством. Пчел он держал всю свою сознательную жизнь, считая, что только ими и спасается от хвори и немочи.
Дом его двором и сараями упирается в берег, и когда с заозера налетает буря, он едва заметно дрожит, как большой рыбацкий баркас, который вот-вот сорвется с якорей. На баркасах Василий Константинович еще смолоду вдоль и поперек избороздил озеро, изучив все его глубины, заводи и мели. Лодка у него и сейчас есть, но годы уже не те, и он уже ни за что не сядет за весла без помощников и провожатых.
…Холодно было на сыром промозглом ветру, наносившем с озера стылый запах осенней воды и слабый, едва слышный шорох пожухлой прибрежной осоки, отчего-то царапающий душу. То и дело моросил, помаргивая в лужах, чахлый монотонный дождь, которому, казалось, не было конца и края. Но вот порывисто налетел ветер, и в просветы туч выглянуло желтое негреющее солнце, позолотившее ржавый купол деревенского храма, наполнив его сиянием и светом. Озеро раздвинулось, поголубело и над ним, из конца в конец, широким разноцветным коромыслом перекинулась запоздалая осенняя радуга.