Филистово встретило меня сонной, застоялой тишиной, изредка нарушаемой жалобным гомоном овец да сиплым отрывистым лаем собак. Деревня, которая славилась когда-то своими пахарями, мельниками, кузнецами и плотниками, казалась вымершей. Кроме псов, ревностно несущих сторожевую службу, да овец, укрывшихся от слепней под старым грузовиком, на улицах не было ни единой живой души. Рослая нетоптаная трава, заполонившая обочины и проулки, исходила медовым запахом медуницы и клевера. Сизое марево зноя дрожало над пустынной в этот час дорогой, над белесой от солнца поскотиной, над затянутым ряской прудом…
Мастера в Филистове не перевелись. Один из них – Николай Тимофеевич Матвеев – и сейчас ладит кадушки, мастерит табуретки, делает грабли, топорища, черенки для лопат… Может он, если надо, и лукошко сплести, и заплечницу, и даже большую «гумённую» корзину для сена соорудить. К нему я и направился, представляя по пути как буду расспрашивать немногословного хозяина о тонкостях его древнего ремесла, делая заметки в записной книжке…. Но дом Николая Тимофеевича, выкрашенный желтой, давно облупившейся краской, оказался пуст. В окно был виден верстак, заваленный стружками, обрезки досок, опилки… Под окном, трепеща на ветру прихваченной поздними заморозками листвой, меланхолично перешептывались о чем-то липы и ясени. А чуть дальше, на берегу заросшего рогозом пруда, темнела вблизи старой закопченной баньки высокая, как колокольня, ель. За домом виднелись амбары с провалившимися крышами, развалины скотного двора и уходящая вдаль дорога… Дорога была новая. Черный, будто дегтем вымазанный асфальт «плыл» и плавился под ногами. От него приятно наносило теплом и гудроном. Новый, с иголочки, автобусный павильон, еще не исцарапанный, не расписанный юными острословами, удивлял странной в деревне геометрической строгостью линий. Казалось, он был поставлен здесь исключительно как образец современной архитектурной простоты и целесообразности, которым чужды такие строительные изыски, как венецианские закругления окон, резные наличники и крылечки с балясинами.
Именно к такому забытому ныне стилю тяготели местные жители, всякий раз завершая очередную новостройку некоторой долей плотницкой выдумки, которая отличала одну избу от другой. Многие дома в Филистове до сего дня сохранили где потемневший от времени рисунок старинной резьбы, где изящный изгиб оконной рамы в верхней части окна, где особым образом сработанное крыльцо… Дома и сейчас, по прошествии, лет поражают той особой старомодной статью, которая обеспечила им запас прочности на многие и многие годы.
В таком доме коротают свой век и супруги Тимофеевы: Николай Иванович и Александра Петровна. Хозяин всю жизнь проработал шофером в колхозе (преобразованном позднее в совхоз имени Урицкого), а, выйдя на пенсию, купил в родном хозяйстве отходивший свое грузовичок. Перебрав по винтику мотор, он года за два реанимировал списанный автомобиль, прокатился с ветерком по дороге на Устреку и поставил у ворот. Хозяйка, лучшие свои годы отдавшая общественному животноводству, занимается теперь исключительно домашними делами, коих у Тимофеевых всегда хватало. Они держат и кур, и овец, и корову, с которой никак расстаться не могут. Благоприобретенной техникой, из-за дороговизны бензина, пользуются крайне редко: зимой, когда надо привезти дров, да летом, когда требуется доставить накошенное на корову сено. На покос обычно съезжаются сыновья. Старший – Сергей добирается до родного дома из Москвы, младший – Володя – из Новгорода. Приезжают семьями. В старом доме делается тогда шумно и весело. Громко хлопают тяжелые входные двери, скрипят и постанывают широкие крашеные половицы… Дом наполняется голосами и звуками; они стихают только ночью, когда угомонятся набегавшиеся за день внуки, а взрослые, попив чаю и потолковав о делах, лягут спать.
И никто не увидит, как из-за леса встанет большая медная луна, как падет на траву роса, как закурятся над рекой за огородами седые задумчивые туманы… В сырой траве всю ночь перекликаются друг с дружкой дергачи, точно в прятки играя. Деревня кажется тогда живой, таинственной, полной скрытой крестьянской силы. Ночь погружает ее в счастливые, не знающие печалей сны. И в снах этих все живы, здоровы, всем есть на земле дело, которое все исполняют не из-под палки, а от души… На хуторе Палечок, что в километре от деревни, как в старые годы, шумит и грохочет Кузина мельница, перегородившая широкую в этом месте Уверь запрудой из бревен и камней, в кузне однорукого кузнеца Дмитрия Андреевича Андреева звонко перестукивается молот с наковальней, на ржаном поле, заполошно взмахивая «крыльями», стрекочет конная жатка, подскакивает на выбоинах слабосильный тракторишко ХТЗ с железными шипами на заляпанных грязью колесах…
На таком тракторе в войну работала Антонина Васильевна Воронова – долгие годы бессменный колхозный бригадир. «В две смены, бывало, паришь, желанный ты мой, – рассказывала она, когда мы заговорили, присев на лавочку у дома, о прежнем житье-бытье. – Бензина-то мало давали, а заводить-то мотор надо, вот все рукой рукоятку-то и вертишь, руки-то с тех пор и болят… Запчастей не было, радиатор потечет – бежишь к Лукину Екиму Семенычу, он токарем у нас был. Радиаторы-то он, царство ему небесное, хорошо лудил. Ой, Боже ж ты мой, как вспомнишь все это!.. Весну-то пашешь, пашешь, а как встанешь на ремонт, тебя машиноведом на молотилку. Большунна така молотилка – МК-1100. Еще и это не забыла. Доставше мне, желанный, ох, доставше! А еще и дома хозяйство. И куриц держала, и скотину держала, и пчел. Три года только как пчел не держу. Как случилось у меня с сердцем, да как в больницу увезли, так и нарушили дети и поросят, и овечек, одних курочек оставили. А за работу в колхозе у меня и грамоты почетные есть, и медалей всяких надавано… Медаль материнства даже имеется. Пятерых детей ведь мы с хозяином подняли и вырастили – давно уж нет его в живых. Все в люди вышли. Сашенька в Боровичах на шагающих экскаваторах работает (у меня, говорит, мама, машина поболе нашего дома будет), Катя – в Мошенском на “Скорой”, еще одна дочка – Любушка – в Армавире (вон куда залетевше!) мастером-технологом на фарфоровом заводе, Сережа в Новгороде на большой машине чего-то возит, Танюшка – на льносемстанции в райцентре…».
Но не только народом мастеровым славится с некоторых пор новгородская деревня Филистово, где доживают свой век тринадцать ее немолодых обитателей. Нехитрую перепись деревенского населения, не сходя с лавочки и загибая пальцы на руках, произвел в уме Николай Иванович Тимофеев.
– Кто у нас остался? Зиновьева Мария Ивановна, нас с Александрой Петровной двое, – перечислял он, – Тиханова Анна Григорьевна, Воронова вот Антонина Васильевна, Павлова Анна Ивановна, Петрова Елена Герасимовна, Матвеев Николай Тимофеевич, к которому вы так и не попали – он, оказывается, в Устреку с утра пораньше уехал… Да еще питерские дачники, которые постоянно у нас живут, да Тимофеев Иван Тимофеевич (мы с ним однофамильцы) – отец Сергея Тимофеева, которого все Сильвестром-то теперь кличут…
– С Любушкой моей Сережка в одном классе учился. Слышали, поди, про Сильвестра-то? – полуутвердительно спросила Антонина Ивановна, задумчиво опираясь на палку, без которой после больницы не выходит из дому. -Бывало, приедет, поздоровкается и обязательно спросит: «Тетя Тоня, как Люба-то поживает?» Все приветы ей передавал. Добрый, приветливый был человек. Для нас добрый, – уточнила, подумав, она. – А уж там для кого как – Бог его ведает.
– Домой в последние годы он нечасто приезжал, – вспоминал Николай Иванович. – А приедет, все этой борьбой-то… – каратэ что ли? – занимается. Выйдет в белых штанах на улицу – и давай ногам и рукам махать то так, то эдак. Как это у него так получалось и где он этого набрался? Ведь парень-то он простой, деревенский. В Ёгле на тракториста после восьми классов, как и его батька, выучился. В армию ушел. Служил не то в Москве, не то где-то под Москвой. Еще когда в училище-то учился, все девок домой возил. То одну, бывало, привезет, то другую, то третью… А как отслужил, остепенился вроде. Устроился в Москве бульдозеристом на стройку. Женился.Дети пошли. У него сын Сережка и дочка, Леной, кажется, зовут. Оба уже взрослые. Сын, никак, в Америке где-то учился, а дочка – и не знаю, где.
Родился он не здесь, а в Клину (была такая деревня, сейчас ее нет), а когда стало там совсем невмоготу, родители купили дом в Филистове и переехали сюда. Здесь, на наших глазах, ребятишки Тимофеевы и выросли. Кроме Сережки, у них была дочь Нина и сын Вовка. Ребята все хорошие, добрые, работящие. Никто о них в деревне худого слова не скажет. А что там с ним потом произошло и почему он стал Сильвестром, мы ничего об этом не знаем. В газетах чего только не понапишут. И бандит он, и рэкетир (слово-то какое-то корявое!), и не взорвали его будто бы в машине, а сам он это, мол, подстроил и живет сейчас где-то за границей под чужой фамилией… Нам как-то и не верится, что все это про нашего Сережку Тимофеева. Он, правда, когда на похороны матери явился (а было это в конце февраля, лет пять тому назад), прибыл не один, с охраной. Машин, никак, пятнадцать в деревню понаехало. И всё легковики, «мерседесы» всякие… И автоматы у них там люди видели, и пистолеты.
Мать похоронили на кладбище в Устреке. Все было сделано как надо: сдержанно и строго. Охранников – крепких коротко стриженных ребят – в дом не пустили, так они и сидели в машинах. А все, без исключения, деревенские были приглашены на поминки. Многим запомнилось тогда, что Сергей посулил филистовским старушкам взять их как-нибудь с собой, чтобы показать столицу. Но намерению сему не суждено было сбыться. Прошло около полугода, и у Тимофеевых случилось новое несчастье: принесли телеграмму, что погиб Сергей. Иван Тимофеевич поехал в Москву хоронить сына. Для убитого горем отца он, конечно же, не был ни Сильвестром, ни Сережей Новгородским, как именовали его в уголовных кругах, а был просто дорогим сердцу сыном, на коего он возлагал когда-то столько надежд и упований, которые, как водится, не оправдались.
Как соотнести поистине акварельную характеристику, данную Сергею Тимофееву односельчанами, с тем, что писали и пишут о нем в газетах, журналах, о чем сухо и бесстрастно информируют сайты всемирной информационной сети, выдержки из коих (никуда не денешься) придется привести?
«Сергей Тимофеев (Сильвестр) прозвище получил из-за развитой мускулатуры – по аналогии с Сильвестром Сталлоне, другое прозвище Тимофеева – Сережа Новгородский. Постепенно Тимофеев стал самым влиятельным руководителем организованной преступной группировки (ОПГ). В этом ему помогла дружба с авторитетными ворами в законе Росписью, Япончиком, Петриком, Джамалом и Пашей Цирулей, а также солнцевским авторитетом Сергеем Михайловым. Сначала ОПГ Тимофеева занималась рэкетом частных водителей у метро «Каширская», позже – с 1989 года – его группа контролировала автозаправки Советского и Красногвардейского районов Москвы и частные автомастерские. Ореховские объединили под своим покровительством наперсточников, автомобильных и квартирных воров Юга и Юго-Запада столицы. Под их контроль перешли рестораны «Орехово», «Керчь», «Загорск». они «трясли» эстрадников. Было известно вымогательство в 1989 году денег у рок-группы Владимира Кузьмина «Динамик». С 1988 года ореховские “наезжали” на азербайджанцев, с 1989 года – на чеченцев (Южный порт). Кроме того, сплачивала ореховских и борьба против нагатинской и подольской ОПГ, претендовавших на «территории» в южном округе столицы.
В этот период ореховские объединились с солнцевскими для противостояния чеченцам. После этого объединения Тимофеев получил контроль над нечетной стороной Ленинского проспекта. Кроме того, он по-прежнему опекал наперсточников у магазинов «Польская мода», «Лейпциг», «Электроника», «Белград» и около станции метро «Юго-Западная». Позже Тимофеев присоединил к своим владениям и Севастопольский проспект. В 1990 году союз солнцевских и ореховских распался, и Тимофеев вновь возглавил ореховскую ОПГ, оставшись авторитетным лидером у солнцевских.
Отличительной чертой ореховской группировки является то, что они не признают авторитетов в уголовном мире, отрицают правила и «понятия». И на этой почве в августе 1992 года произошел конфликт между ореховскими, с одной стороны, и нагатинскими и подольскими – с другой. Кровопролитие прекратил Тимофеев, который убедил стороны уладить конфликт миром.
В 1993 году ореховская группировка строго стояла на страже своих интересов. В этом году ореховские убили Виктора Когана (Моня), который пытался вторгнуться на их территорию и наладить игорный бизнес в районе Орехово-Борисов (фирма «Аргус»).
Начиная с девяностых годов, Тимофеев активно занимался легальным бизнесом. С 1991 года, вскоре после недолгого ареста, он начал внедрение в банковский бизнес. Для этого он восстановил свои связи в Тамбове, Киеве, Минске, Одессе, Липецке и Прибалтике, наладил новые контакты с Омском, Красноярском, Кемерово, Тюменью и Иркутском. Расширил свою территорию на Юг и Юго-Запад Москвы, а также начал контролировать около трех десятков банков центрального региона России. В 1994 году правоохранительные органы «разрабатывали» Тимофеева в связи с хищениями государственных средств руководителями КБ «Московский торговый банк». Тимофеев входил в «международную преступную группу», где значились Григорий Львович Лернер и будущая жена Тимофеева Ольга Владимировна Жлобинская, бывшая председателем правления КБ «Московский торговый банк», а также ряд лиц, эмигрировавших в Израиль. Общая сумма похищенного этой группой в России составляет 128 миллиардов рублей.
Сергей Тимофеев, в ранге лидера ОПГ, занимался всем, что приносило выгоду: алмазами, золотом, недвижимостью, инвестировал автомобильные предприятия и даже начал внедряться в нефтяной бизнес. Заработанные средства он переводил в банки Израиля и Австрии, а также, через Иванькова, в США, на Кипр, в Китай, Германию, Таиланд, Венгрию. По некоторым сведениям, ореховские даже заключили соглашение о сотрудничестве с сицилийской «Коза Нострой». В этот период Тимофеев женился во второй раз и оформил двойное гражданство в Израиле под фамилией Жлобинский.
Сам Тимофеев ни в каких сомнительных делах не был замешан. Для этого он привлекал другого известного московского авторитета Сергея Круглова (Сережа Борода), в распоряжении которого, по данным оперативников, находилось до 300 боевиков.
В решении конфликтов Тимофеев также прибегал к помощи измайловцев, таганцев, перовцев. Он также имел связи с екатеринбургскими группировками, которые в обмен на аэропорт «Домодедово», уступили ему часть уральского бизнеса.
13 сентября 1994 года, в центре Москвы, на Тверской-Ямской, Тимофеев был убит: взорван в собственном «Мерседесе-600».
… Я уезжал из Филистова уже под вечер. Сев в подруливший к остановке рейсовый «пазик», оглянулся напоследок на опустевшую опять улицу, на знакомые уже дома, с дворами, банями и огородами; они мелькнули и пропали за пыльными окнами, точно их не было никогда. Невольно почудилось, что деревня как бы повернута назад; она вся в прошлом – будущего у нее нет. О каком будущем можно говорить, когда здесь ни зимой ни летом почти не слышно детских голосов? А настоящее ее – это стариковское житье-бытье на оставленных всеми крестьянских рубежах, к которым, точно в насмешку, с опозданием по меньшей мере лет в тридцать, проложили асфальтовое полотно дороги. Дорога, которая, в сущности, уже не ведет никуда. Или, может быть, ведет в прошлое. А коль деревня вся в прошлом, то и все ее обитатели, и покинувший ее мальчик – Сережа Тимофеев – тоже в прошлом. Что случилось с ним там, в новой для него столичной жизни, как пролетела она у него вдали от родных корней, наградив чужой кличкой Сильвестр, – об этом никто никогда откровенно не скажет. А если и скажет, это не прибавит к его двуликому портрету и к его странной для односельчан судьбе ничего существенного.
Да и почему нужно говорить о нем больше, чем о любом другом жителе деревни? Невольно приходит на ум простая и наивная, как анютины глазки, мысль: останься он после армии в живой, по-крестьянски полнокровной деревне, и знала бы Сережу Тимофеева лишь ближняя и дальняя родня, друзья да однодеревенцы. И прожил бы он простую и ясную, как у отца, жизнь, и не было бы в жизни этой бандитских разборок, двойного гражданства и разметавшего все взрыва на Тверской-Ямской…
Разрушенные деревни выплеснули в город людей, которые не знали, что в этом городе делать. В свое время, после первых российских реформ, связанных с именем Петра Аркадьевича Столыпина, города наводнили бежавшие из деревни люди. Это они потом громили винные подвалы в Петербурге, это они, ставши рабочим классом, стали сперва пушечным мясом войны, а потом – движущей силой революции, которая свернула огромную державу с ее исторического причала и понесла ее по реке истории, как дырявую мстинскую барку, груженую рогожами и мукой…
За окнами тянулось пустое, будто ветром выметенное поле. А в поле том, как сном застигнутые овцы, то здесь, то там белели груды валунов. Желтые глаза ромашек с недоумением пялились в небо: зачем, с какой стати, им оставлено здесь столько драгоценной пахотной земли? Так и осталось в памяти: белое от ромашек и одуванчиков поле, седые, как библейские овцы, валуны, и ветер, вольным странником, гуляющий в поле… «Ветер, ветер – на всем Божьем свете…»