Фронт грохотал и дымился совсем рядом. За деревней Раменье, змеясь рвами, траншеями и ходами сообщений, тянулся, пропадая в лесах и болотах, передний край. Пахло дымом, сырым окопным суглинком и пороховой гарью; небо по ночам вспыхивало багровым заревом пожарищ, дрожало зеленоватым сумраком сигнальных ракет, трепетало строчками трассирующих пуль. Артиллеристы, расположившиеся неподалеку, время от времени били по высотам, где окопались немцы. Немцы отвечали лающим воем минометных батарей и беспорядочной, с перепугу, пулеметной стрельбой... Перестрелка, отгрохотав, смолкала, и на передовой ненадолго воцарялась тревожная взрывчатая тишина.
В этой гулкой настороженной тишине Иван Кудряшов услышал однажды поутру сиплый душераздирающий рев. Он выскочил из землянки, где всю первую военную осень прятался от обстрелов, и глазам его открылась жуткая картина, которой он не мог забыть до конца своих дней. В низине у ручья, где, чадя, догорал легкий немецкий танк, сошлись в рукопашной схватке две людские волны. И с глухой яростью бились друг с другом, наполняя стылую тишину ясного морозного утра хрустом, скрежетом и диким утробным воем. Снег, густо забрызганный кровью, казался ржавым, а синее небо над головой - мертвым и пустым...
Как долго длился этот бой, Иван не помнил. Как вкопанный замер он на крутом лесистом холме, откуда ясно, точно в стереотрубу, видно было, как в солнечном мареве мелькают тени штыков и саперных лопаток, как падают, корчась на снегу, люди. Издалека трудно было понять, кто среди них свой, кто чужой, - все смешалось в этом стянутом смертью клубке, пока он сам собой не распался, разбросав безжизненные пятна солдатских тел на рыжем, истоптанном сапогами снегу.
Атака захлебнулась. Подобрав раненых и убитых, немцы отступили, бросив у ручья подбитый танк.
А по весне, шатаясь от голода, Иван Кудряшов с такими же, как он, мальчишками хоронил погибших в том бою солдат. Время было военное, хоронили наскоро, укладывая убитых штабелями и прикрывая сверху шинелями. Братскую могилу уже после войны перенесли в Бритино. Иван Николаевич долго и безуспешно добивался потом, чтобы на месте боя был поставлен скромный обелиск. Его выслушивали, обещали «решить вопрос положительно», но обещания, увы, так и остались обещаниями. А он, в семнадцать лет ушедший на фронт и всякого за войну повидавший, так и не смог забыть того морозного ноябрьского утра сорок первого года, когда в смертном бою сошлись у безымянного ручья наши и немцы. Он до старости писал по разным административным адресам безответные письма, в коих с болью и горечью описывал и тот бой, единственным свидетелем которого он был, и тот удивительный случай, когда на овсяном поле у маловишерской деревни Бритино сел самолет с немецкими опознавательными знаками... Случай этот стоит того, чтобы рассказать о нем подробнее.
Тишина в прифронтовой полосе хрупка и обманчива, как весенний лед. Того и гляди расколется она тяжкой канонадой артобстрела или натужным воем бомбардировщиков. Шестнадцатилетний Иван Кудряшов, как и все пацаны той далекой поры, мог на слух определить, наши они или немецкие, с грузом летят или уже отбомбились и возвращаются назад. Но в тот памятный августовский вечер сорок третьего года, когда мать, собирая ужин, поставила на стол чугунок с вареной картошкой, сырую болотную тишину нарушил гул низко летящего самолета, показавшийся Ивану до странности незнакомым. Он выскочил за дверь, поднял голову к небу и увидел как над самыми крышами, качнув крыльями, с ревом пролетел биплан с немецкими опознавательными знаками. Сделав два круга над деревней, он опустился на несжатое овсяное поле, желтевшее невдалеке.
Встревоженные необычным шумом деревенские пацаны, с удивлением и страхом наблюдавшие за странным самолетом, кинулись к месту посадки, но близко подойти не решились, следя за происходящим из придорожной канавы, куда по команде многоопытного Ивана залегли, остерегаясь стрельбы. Никто, однако, не стрелял. Биплан, чихнув напоследок мотором и прошелестев поврежденным при посадке винтом, затих. В напряженной тишине стало слышно, как стрекочут в некошеной траве кузнечики. Из кабины, разминая затекшие ноги, выбрался летчик в черном комбинезоне. Встревоженно озираясь по сторонам, он заметил схоронившихся в канаве ребятишек и хрипло, с дрожью в голосе, спросил:
- Это наша территория?
- Кому наша, а кому и чужая... - уклончиво ответствовал Иван, поднимаясь из укрытия.
- Наша, значит, - обрадовался летчик и, обернувшись, крикнул:
- Вылезай, Денисюк, тут свои.
Ни усталым, измученным пилотам в мешковатых, с чужого плеча комбинезонах, ни деревенским мальчишкам, со всех сторон обступившим связной самолет «Шторх-1» с крестами на крыльях, в тот летний вечер и в голову не могло прийти, что они участники и свидетели редкостного даже в масштабах большой войны события. А между тем, это было именно так. В затерявшейся среди болот и лесов новгородской деревне Бритино, расположенной на слиянии рек Оскуя и Комариха, 11 августа 1943 года приземлились с небывалой дерзостью бежавшие из фашистского плена Николай Лошаков и Иван Денисюк.
Судьба свела их в концентрационном лагере неподалеку от псковского города Остров. Шесть тысяч грязных оборванных доходяг согнали на строительство шоссейной дороги, ведущей к аэродрому. С завистью смотрел бывший военлет Лошаков, как взлетают и садятся немецкие военно-транспортные самолеты, и в мыслях своих не раз представлял, как выруливает на взлетную полосу, как отрывается от земли и поднимается в небо, взяв курс на восток... Но мыслимо ли попасть на аэродром, когда его денно и нощно стерегут солдаты с овчарками? Однако и в незыблемом немецком порядке случаются сбои. Наблюдая за сменой караула, он заметил, что не все охранники одинаково дотошны в исполнении своих до смерти надоевших обязанностей. Так что проникнуть, при благоприятном стечении обстоятельств, к самолетам можно.
Выяснив это, он повеселел и однажды, слово за слово, разговорился с Иваном Денисюком из аэродромной команды. Они поняли друг друга без слов и сразу стали исподволь готовиться к побегу, никого в свой план не посвящая. Заправлявший самолеты Иван стал присматриваться к щиткам управления, передавая другу расположение приборов, в которых сам мало смыслил. Первая попытка улететь едва не кончилась для них провалом. В ангар внезапно вошел инженер, проверявший готовность машин к полетам. Лошаков едва успел выскользнуть за дверь и незамеченным вернуться в лагерь.
В тот памятный августовский день Денисюк заправлял легкие связные самолеты, которые использовались для тренировочных полетов вернувшихся из госпиталей летчиков «Люфтваффе». Переодевшись в кустах в заранее приготовленный комбинезон и поправив на голове пилотку, Николай неспешно, вразвалочку, направился к аэродрому, каждую минуту ожидая окрика или выстрела в спину. Охрана, занятая сменой караула, внимания на него не обратила, и он спокойно подошел к самолету, возле которого копошился бледный от волнения Иван. Стараясь не суетиться, сел в кабину и впился глазами в приборную доску, где все было совсем не так, как в привычном ему «Яке», на котором успел «свалить» три немецких самолета и сам был сбит в воздушном бою под Мгой четыре месяца тому назад... Что пережил он в эти минуты - описать невозможно. «Давай!»- крикнул Ивану и запустил мотор.
Им повезло. Немцы не сразу спохватились, замешкались с погоней, и они успели, прижимаясь к земле, уйти и от истребителей, и от зениток. Пересекая линию фронта, попали под обстрел с той и другой стороны. Но, отделавшись пробоинами в крыльях и фюзеляже, благополучно сели на краю овсяного поля. Вырвавшись из кошмара немецкой неволи, они полагали, что худшее осталось позади, надо только отыскать ближайшую воинскую часть и все там, как на духу, рассказать.
Пережив череду нелепых унизительных допросов, начавшихся той же ночью в одной из деревенских изб и намучившись потом в ожидании проверок и разбирательств, Лошаков и Денисюк вскоре снова очутились в лагерях, теперь уже, правда, своих. Так вышло, что немецкий связной самолет символически связал тамошний ад за колючей проволокой с родимым гулаговским адом.
Бывший военный летчик рубал уголек на воркутинских шахтах, а после того как в шестидесятые годы был вчистую реабилитирован и представлен к званию Героя Советского Союза, с отличием окончил горный техникум, работал начальником участка. О войне и лагерях вспоминать не любил, но вездесущие киношники разыскали его и даже сняли о нем документальный фильм, который какое-то время шел в новгородских кинотеатрах.
Иван Николаевич Кудряшов, мальчишкой встретивший Лошакова с Денисюком на краю овсяного поля, фильм этот так и не посмотрел - дела и заботы помешали. И очень жалел об этом. Киношники, сопровождая чету Лошаковых, побывали и в деревне Бритино, отстроившейся и похорошевшей после войны. Николая Кузьмича с женой встречали здесь как родных, стараясь дорогим гостям угодить. Они были тронуты этой встречей, обещали приехать еще, но так и не приехали.
Нет уже на белом свете летчика Лошакова, первым в истории минувшей войны бежавшего из плена на вражеском самолете. Раны, лагеря и болезни да тяжкий шахтерский труд взяли свое, до срока сведя в могилу этого не старого еще, крепкого человека. Нет и деревни Бритино. Угодившая в разряд неперспективных и лишенная по этой причине самого необходимого, в несколько лет она обезлюдела и опустела. Чего не смогли сделать немцы с пушками, самолетами и танками, одним росчерком пера совершил неведомый чиновник. Иван Николаевич держался в родной деревне дольше других и перевез дом в Малую Вишеру только тогда, когда стало совсем уж невмоготу.
Я бывал у него в этом отстроенном на краю города доме. По весне в низине у реки белыми облаками клубилась черемуха. В терпком, пахучем ее дыму заливались трелями соловьи. Черемуховый чад напоминал ему туманную по утрам Ладогу, плеск воды, гортанную речь умывающихся на том берегу немцев, с которыми они иногда переговаривались сквозь дымовую завесу тумана, по негласной договоренности не стреляя друг в друга. Седые ладожские туманы, делавшие их невидимыми, точно растворяли в себе гнев, горечь, злость... «Эй, Фриц, - кричали они, черпая котелками озерную воду, - фельдфебель привез шнапс?» - «Нет, Иван, - отвечали им с той стороны, - не привез. А вам старшина привез?»
В таком же густом свинцовом тумане, уже на Балтике, он высаживался с десантниками на остров Саарема - и чудом остался жив в той мясорубке. Хорошо укрепленный немцами остров огрызался из всех стволов и орудий. Но десантники сделали свое дело - вгрызлись в клочок каменистой земли, откуда потом началось большое наступление.
Обо всем этом, позвонив в Малую Вишеру по междугороднему телефону, я разговаривал с Иваном Николаевичем еще год назад. Его слабый, изнуренный страданиями голос едва доносился до меня сквозь треск телефонных помех. Казалось, я слышу его с того окутанного туманом берега, где еще гремят дальние отголоски войны. Это был наш последний разговор. Вскоре я узнал, что Иван Николаевич Кудряшов умер.
…В последние месяцы, когда застарелые хвори вконец его одолели, и ему трудно стало доковылять с костылями даже до стола, он все чаще вспоминал тот давний августовский вечер, примятое овсяное поле, похожий на большую стрекозу самолет... И невольно вспоминалось ему, как офицеры-смершевцы, квартировавшие по соседству, пытались выбить у него признание, что летчики будто бы оказали им вооруженное сопротивление. Он отказывался, проявив совсем недетское упрямство, и взбешенный лейтенант вывел его однажды в сад, поставил к яблоне и сказал, что пристрелит, если он не согласится. А он слушал, как глухо и мягко падают в росистую траву яблоки - много их было в то давнее лето - и молчал, глядя поверх пьяного лейтенанта на светлый клочок неба на востоке.