На берегу

Вечер, когда я ждал на берегу у парома автобус на Боровичи, был удивительно тих и задумчив. Река текла широко и привольно; вечерний свет, выразить который я не в силах, лежал на каменном коромысле старинной набережной, на берёзах, свесивших к воде свои длинные безвольные ветви, на пустынной в этот час мостовой, на крышах, фасадах и окнах, на тихой воде... Рыбак, застывший на берегу, казалось, нарочно был посажен здесь для оживления картины, являвшей собой нечто похожее на неоконченную акварель.

Я устроился на скамейке и глядел на мир Божий благостно и отрешённо. Но разве посидишь в покойном одиночестве на таком бойком месте, как набережная в Опеченском Посаде? Ко мне подошел, а точнее подрулил на велосипеде Толик Кузьмин, и мы заговорили о таких сугубо серьёзных вещах, как пенсия, покупка дома в Боровичах, заработки в Темир-Тау, где живёт моя одноклассница Таня со своим мужем, которого звали, когда он был молодым, а мы сопливыми пацанами, Кэтиком. Он был одним из тех недосягаемо умных старшеклассников, которые говорили на переменах об искусстве абордажного боя, например, или о правилах рыцарских турниров, вычитанных из романов Вальтера Скотта. Даже клички у них были особенные: Кэтик, Персик, Киныч, Сэсибо... Они свободно рассуждали о джазе, об американском президенте Эйзенхауэре и были мускулисты, поджары, бронзовотелы, как молодые античные боги. В карты они играли, рассевшись на траве кружком и лениво сплёвывая сквозь стиснутые зубы.

А с того берега, высокого и тенистого, с утра до вечера неслась одна и та же мелодия с заигранной пластинки: «Ландыши-и, ландыши-и-и, светлого мая привет...». Ветер колыхал лёгкие белые занавески, и нам, по малости лет, казалось, что в этом большом осанистом доме, украшенном витиеватой вязью наличников, обитает не княжна даже, а принцесса.

Мы видели её иногда на скамейке с книгой в руках, а ещё чаще - на узких деревянных мостках, с которых она мыла посуду. Нас это нисколько не смущало, и мы с невольным трепетом смотрели, как поднимается она в белом, как туман, платье по высокой крутой лестнице, легко и невесомо неся в руках тазик с царской, должно быть, посудой... Хлопала калитка, и из комнатных глубин снова взлетал над рекой чистый и нежный голос, певший о ландышах и поездах, о чем-то грустном и непонятном, что непременно случится когда-нибудь: надо только немного обождать.

К скамейке, завидя меня, подошла Валентина Алексеевна, и мы заговорили про Гену, про то, что она ждет его копать грядки на огороде, что его старшему сыну Эдику уже пятнадцать лет, а младшему, от второй жены, всего год, и он поёт песни. А Толик стоял рядом, держа за руль велосипед с потёртым покривившимся седлом, и терпеливо слушал всё это, не вмешиваясь в наш разговор.

Тут подкатил автобус, мы распрощались, и я уехал, думая дорогой о Толике, о Гене, о нашем детстве, которое вот только что мелькнуло и пропало за автобусным окном. Я был рассеян, невпопад отвечал похожему на писателя Астафьева соседу, говорившему что-то о водных туристах, красные и синие палатки которых то там, то здесь пестрели в жидком ольховом подлеске, окутанном легкой зеленоватой дымкой.

Опубликовано в книгах: