Мы стояли у окна, прислонясь к подоконнику. Ветер дребезжал плохо пригнанным стеклом, из окна дуло. В кубовую время от времени кто-то входил, ставил чайник на плиту и, покосившись на нас, уходил. Свет мы не зажигали, довольствуясь слабым свечением звёзд и синим сиянием газа. В коридоре шаркали чьи-то шаги, с первого этажа доносилось раздражённое бормотанье вахтерши Макаровны, отворявшей дверь очередному припозднившемуся постояльцу…
О чём мы тогда говорили, я не помню. Помню только, что было в тот вечер как-то необыкновенно покойно и хорошо, будто не было вокруг ни обшарпанных стен студенческой общаги, ни любопытных, подозрительно часто заглядывающих в кубовую с чайниками, не было внизу сердитой Макаровны, не было ничего и никого, кроме нас с тобой. Необитаемым островом казалась нам кубовая. И время для нас текло совсем по-иному: медленно и текуче, как большая полноводная река, вроде Амазонки или Нила. И смотрели мы на всё с высоты вечности. Мы не заметили, как унесли, в последний раз выразительно поглядев на нас, последний чайник, как Макаровна, ругаясь, впустила последнего постояльца, как, скрипя потревоженными пружинами, сама устроилась на ночлег на чёрном кожаном диване, ворча что-то себе под нос…
Замер родимый муравейник. Каких только снов не видели в ту ночь умаявшиеся за день студенты. Не видели они только того счастливого сна, который приснился нам обоим: как мы, обнявшись, стояли у холодного окна и смотрели на звёзды…