На ночлег меня отпускали в общежитие к другу. Коротко стриженный, я шагал через весь город в общагу, где в восемнадцатом столетии располагалась семинарская библиотека. В комнате под сводами обитало человек пятнадцать парней. Койки стояли и так, и этак, и еще как-то… Мишкина койка стояла у окна, забранного кованой решеткой. За окном цвела черёмуха, чернели огородные грядки, крапива зеленела… Все были заняты делом, все знали друг друга, все знали, что будет с ними завтра, послезавтра… Один я ничего не знал. Судьба моя каждый день решалась и никак не могла решиться окончательно и бесповоротно.
Двор военкомата, суетный и многолюдный с утра, к вечеру пустел. Стриженные «под нуль» новобранцы уезжали на приземистых, как танки, автобусах», их провожали, им махали рукой, кричали что-то счастливое, напутственное, необязательное. А я оставался. Личное моё дело, не подписанное непреклонным в своей правоте врачом-отоларингологом, обнаружившим у меня воспаление среднего уха, опять откладывалось в сторону. До следующего утра.
Я сидел на Мишкиной койке, читал какую-то книжку, найденную у него в тумбочке, и не понимал прочитанного. Сквозь замысловатую вязь букв мелькали лица, в ушах звенели воинские команды, мальчишеские голоса, гитарные переборы…
Господи! Каким надёжным и прекрасным казалось мне в те дни нищее студенческое житие с его теснотой, запахом пыли и давно не мытых полов, с его низкими сводчатыми потолками и серыми, в подтёках и трещинах, стенами… Как хотел бы я оказаться среди этих счастливчиков, не понимающих своего счастья! Я смотрел на них с любовью и уважением, как пришелец из далеких нездешних миров, а они… Они едва ли замечали меня. Все они, включая моего школьного друга, были заняты собой, и ничего, кроме самих себя, не видели в окружающем их мире.