- Отвернись, - жалобно попросила она. - Я разденусь…
Дождь бешено стучал по крыше амбара, плескался в лужах, шумел в лесу. Он отсёк их от мира непроницаемой стеной воды, и они молчали, с невольным трепетом внимая тому, как с грохотом обрушивается гром и, вспыхнув, раздираются в клочья небеса. Лес стонал и ухал в ответ, как филин, которого нечаянно вспугнули во мгле. Сизая, с прозеленью, мгла, пахнущая сенной трухой, пылью, мышами и стылой дождевой сыростью, объяла их, завесив своим зыбким пологом, и сквозь грохот и шум он услышал её тихий голос:
- Раздевайся и ты.
- ???
- Раздевайся, раздевайся! И вешай всё вон туда. Да не туда, а туда… Какой же ты бестолковый! И не поворачивайся. Рано еще.
Он слышал, как она снимает через голову мокрое, липнущее к телу платье, как отжимает его, как струйками стекает наземь вода. Боясь повернуться, он застыл, как истукан.
- Ну же! - услышал он. - Чего же ты ждёшь? Иди, согрей меня. Мне холодно…
Непослушными, белыми от воды пальцами, он стащил с себя рубаху, выжал её и повесил на жердь, служившую, видимо, яслями для сена. Там уже висело её лёгкое светлое платье и нежно розовело что-то ещё более лёгкое, ещё более невесомое. Он выжал вымокшие до нитки штаны, оставшись только в узких дурацких плавках с тесёмками, которые надел, собираясь, по дороге к ней, искупаться в реке. «Искупался называется», - с весёлым отчаянием подумал он, и, стараясь шагать ровнее, направился в угол, где (ещё когда они только вбежали сюда) он успел заметить клок прошлогодней соломы и обрывок дерюги, которой наверное накрывали запалённую бегом лошадь…
- Я здесь…
Закрыв почему-то глаза, он ощупью, точно слепой, пошёл к ней навстречу, ясно видя её сквозь плотно сомкнутые веки. Он видел, как скрестив руки на груди, сидит она на соломе, мелко дрожа своим незагорелым ещё телом, как покрывается пупырышками нежная, в детских царапинках, кожа на руках… Охваченный такой же дрожью, он сел рядом, крепко обхватив руками свои голые колени. Но дрожь не унималась, хотя, странное дело, ему было совсем не холодно.
- Ну, иди же ко мне. Чего ты боишься, дурачок?
В голосе её была незнакомая ему взрослая ласковость, которой он, неожиданно для себя, повиновался, потянувшись к ней. Он уткнулся в мокрые её волосы, ощутив исходящий от них тёплый запах земляники и кислицы…
Дождь шумел и шумел в лесу. И шум, этот раздираемый раскатистым грохотом грома, то слабел, то нарастал, напоминая шум воды на перекатах.
Та ночь у реки теперь казалась ему сном. Да она и была сном, перемешанным с явью… А явью было то, что она дремала на его плече, укрывшись его пиджаком, а он дрожал в своей белой рубахе и никак не мог унять той болезненной дрожи, которая и теперь терзала его, испепеляя неугасимым внутренним жаром.
- Ты дрожишь? – удивилась она. – Тебе холодно? Обними меня покрепче, и нам будет тепло…
Он робко обнял её, прикрыв дерюжкой, и закрыл глаза, увидев вдруг её и себя каким-то отчуждённым, точно со стороны, взглядом. На нём был тёмный в мелкую клеточку костюм, купленный родителями к выпускному вечеру, а она… Она была в необыкновенно лёгком, невесомом платье, которого он никогда на ней не видел. Видение это мелькнуло, как вспышка магния, и тут же погасло, исчезнув во мгле. Он зябко передёрнул плечами и огляделся. Конюшня показалась ему до странности знакомой, будто он уже был здесь и заведомо знал, что в правом от ворот углу валяется тележное колесо с выбитой ступицей, а чуть дальше, распластавшись на земляном полу, лежит деревянная борона с выломанными зубьями… Всё так и было. И обрывки веревок и гужей на ржавых крючьях, вбитых в стену, висели именно там, где и должны были висеть, и жестянка из-под тележной мази стояла именно там, где и должна была стоять – на узком, решёткой забранном оконце… Волна внезапного, мучительного жара сжала ему сердце. Дрожь отпустила его, как отпускает зубная боль. Он ещё теснее прижался к ней, ощутив мокрой щекой тёплый трепет жилки на её виске.
- Так лучше?
Она молча кивнула в ответ.
Налетавший порывами ливень то судорожно пересчитывал дранку на крыше, заливая конюшню сквозь дыры и щели, то с размаху бросался на новый приступ, серебряными стрелами впиваясь в стены… Гроза мало-помалу стихала, уходила и вновь, точно забыв что-то, возвращалась, чтобы опять отступить вглубь мокрого взъерошенного леса.
Если бы они знали… Но что могли знать дети, бегущие от грозы? Угревшись под старой рогожей, они молчали, не желая думать о том, что скоро отгремит гром, стихнет дождь, и они лишатся пусть временного и ненадежного, но единственного в их жизни совместного пристанища, укрывшего их от грозы.
И щедрое полуденное солнце, которое вскоре высушило лужи, наполнив лес золотым сияньем, запахом хвои и гомоном птиц, лишило их этого ветхого обиталища и всякой надежды на то, что они когда-нибудь обретут его вновь.