До вечера катился по Замостью шебутной и пьяный деревенский праздник. Начался он чинно-благородно, с запаха пирогов и сдобы, а заполдень как-то сам по себе сбился в обыкновенную гулянку. Гуляли уже устало, с надрывом. То там, то здесь взвизгивала гармошка, но ничего путнего хмельные гармонисты сыграть уже были не в состоянии. Да и чего было ждать от них, когда и на трезвую-то голову ничего, кроме переборов «запрягу да выпрягу», отродясь, не играли? Гармонистов в деревне было двое, и оба, как на подбор, беспутные - не было случая, чтобы в самое веселье не подвели они праздник, незаметно, но дружно надрызгавшись так, что их волоком, одного за другим, приходилось «вывозить» из-за стола. Гармонь брал кто-то из гостей, нудно и неумело пиликал, но, помучившись и всем до смерти надоев, отставлял в сторону. И больше о «музыке» никто не вспоминал. Догуливали насухую. Под лихие частушечные припевки дробно топотали по крашеному полу: широкие половицы постанывали и скрипели, звенела и вздрагивала на разорённом столе посуда, но этого никто уже не замечал.
Праздник шёл на убыль. Солнце, умаявшись за день, устало клонилось к лесу, жёлтыми пятнами красило реку, напоследок, словно из милости, пригревая береговую траву и крутые спины валунов, наполовину торчащих из воды. Лето в тот год выдалось жаркое, река рано обмелела, но силы своей не теряла и всё так же гневливо шумела, перекатываясь через остатки мельничной запруды. Гул этот не стихал ни днем, ни ночью; в ночь становился слышней, отчётливей и отчего-то не успокаивал, а, наоборот, бередил душу, наполняя сырую темень возбуждённым спором камня и воды.
Остывали нагретые за день ступеньки старой, никому теперь не нужной лестницы. Наполовину заросшая осокой и ежевикой, она потихоньку доживала свой деревянный век. Дом, откуда спускалась она к самой воде, вот уже несколько лет стоял заколоченным и тоже потихоньку дряхлел, оседал, обрастал крапивой и лебедой. Давно выветрился из него живой избяной дух и наносило от него не то пепелищем, не то заброшенным кладбищем.
Когда-то давным-давно повесился здесь живший бобылем пастух Павлуша Морозов. Случилось это таким же летним вечером, а может быть, и ночью. Зашёл накануне к Шибанихе, попросил спичек и соли, посидел молчком у порога, выкурил пару узких коротеньких сигарет (он называл их кисленькими) и ушёл без слова. Хватились пастуха через сутки. Дом на замке, а хозяина нет и нет. Подумали сперва, что утонул - на озере он держал вертлявую долблёную лодку да пару сетёнок собственноручного изготовления; с тех пор, как бросил пасти, помаленьку кормился рыбалкой - пенсия у Павлуши была маленькая. Припомнили, что сети он будто бы собирался посмотреть и даже карасей бабке Дуне Жуковой будто бы на рыбник посулил... Гадали до тех пор, пока смертный дух не поплыл по деревне, а соседская собака Найда не завыла в глухой беспросветной тоске, в одиночку оплакивая покойника.
Нашли Павлушу на чердаке. Морщась, сняли с пыльной поперечины, наскоро сколотили в колхозной мастерской гроб и назавтра схоронили. Родни у бедного пастуха не было, и похороны прошли тихо и скромно. За гробом плелись деревенские старухи да некстати загулявший тракторист Алеха Шешин. Яму Павлуше выкопали в бурьяне у кладбищенской ограды, где и не хоронили-то никого. Так и лежит он с тех пор под оплывшим травянистым холмиком с простым деревянным крестом-домиком, каких теперь и не ставит никто.
Туман зависал над водой, копил свою белую, всё скрадывающую силу и до поры до времени таился, прижимаясь к берегам. Не скоро и словно нехотя и неизвестно откуда пала роса. Заблестела и пригнулась осока, набрякло ночной влагой старое дерево, и тёмные камни засеребрились холодной испариной. Туман затопил речную излуку белым клубящимся маревом; исчезли береговые очертания, глуше стал шум воды, и резче, отчётливее потекли запахи реки и засыпающей деревни. Праздник сам собой утих. Ни голосов, ни песен, ни топота, ни смеха. Только изредка встряхивались и кудахтали в чьём-то курятнике сонные куры да хрипло и редко бухали в ночи деревенские дворняги. Шум воды и туман, которым исходила река и в котором тонула и вязла деревня, да редкие высверки автомобильных фар на чёрном куполе неба - больше, казалось, и не было ничего в целом мире.
Но нет, это было не так. Весь вечер и всю недолгую летнюю ночь на ступеньках у самой воды сидели двое. Никто не помнит, как звали его, случайно попавшего на деревенский праздник, забыли давным-давно и её, приехавшую погостить к бабушке, а после её смерти никогда здесь больше не бывавшую, никто не помнит и всех обстоятельств того дня и той ночи, которая уж никогда для них не повторится, как и ничто не повторится никогда. Но это над ними прошумел и затих деревенский праздник, это они видели, как рождался, расплываясь по воде, туман, как обволакивала усталую землю ночная мгла...
Всё вокруг спало, и только они стерегли необъятный мир. Вряд ли бы они сумели уберечь его от беды, но в том, что они не спали, в том, как тихо сидели на старых ступеньках, боясь потревожить друг друга, была великая надежда мира на вечность и обновление. Было это явью или сном - теперь вряд ли кто скажет, но ведь была и есть деревня на берегу, осталась вечная, как мир, река, всё так же ревущая на развалинах мельничной запруды. И в памяти остался тот вечер, та короткая летняя ночь, незаметно истаявшая, как туман с появлением солнца.