Как передать то безмерное ощущение жизни, которое не покидало меня той весной ни на миг? Всё, что случалось со мной, и даже драка на ночной улице - всё было овеяно ореолом неизъяснимого счастья. Да, да, именно счастья! И кровь на снегу, и рассечённая губа, и тягостное чувство тоски, преследовавшее меня после той ночи, и чугунная гирька от часов-ходиков, которую я носил в кармане вместо кастета, надеясь рассчитаться хотя бы с одним из обидчиков, и мои страдания по ней...
Я жил тогда в счастливом тумане ожиданий, из которого неявственно вырисовывалась моя, ни на чью другую не похожая, судьба. Все в этом тумане, как в предутреннем сне, казалось исполненным немыслимого, непосильного счастья. Ночные блуждания по набережной, тёмная, беззвёздная река, своей текучестью повторявшая небо, пузыри на воде, изменчивый рисунок которых напоминал древние нерасшифрованные письмена...
Река и была той книгой судеб, где всё было прописано до дня, до часа, до минуты и мгновения. И когда мы с другом Вовкой ходили по нестойкому апрельскому льду, источенному течением, и вода чавкала в бесчисленных лунках, наподобие гейзеров на застывшей вулканической лаве, я понимал, что с нами ничего пока ещё не случится: мы не провалимся под лёд, не утонем на глазах у неё, и посему, как гусары хладнокровно играли на ходу «в дурака», держа в руках карты веером. Причем, «в дураках» всякий раз оставался я.
Чистым безумием было гулять так посреди реки, и я не знаю, как это осторожный Вовка ввязался вместе со мной в эту детскую игру со смертью. Я-то знал, ради чего именно так поступаю, я и не мог иначе, а ему-то это было зачем? Да просто так. Многое тогда делалось просто так. За компанию.
Я до сих пор не знаю, видела ли та, ради которой всё это было затеяно, наше гулянье между промоин. Купеческий особняк на берегу блестел намытыми к Пасхе стёклами, и ни в одном из окон, ни на первом, ни на втором этаже не заметно было никакого движения.
По реке давно уже никто не ходил, и какая-то бабка в плюшевой жакетке, размахивая пустой кошёлкой, кричала нам с берега:
- Вы что, желанные, с ума сошли? Утонуть хотите? Лёд-то, что сахар, провалитесь…
- Ничего, бабушка, - беспечно отвечали мы, - не провалимся… - Но в бодрых интонациях наших дрожали нотки с трудом сдерживаемого страха – лёд впереди был тонок, как папиросная бумага, и вздрагивал от каждого нашего шага. И, когда дом, на окна которого я старался не смотреть, остался позади, мы, не сговариваясь, прервали едва начатую партию, рассовали карты по карманам и осторожно, точно по минному полю, двинулись к берегу. И только между кромкой льда и узкой промоиной, отделявшей нас от тверди земной, перевели дух и рассмеялись безо всякой причины.
А потом, примостившись на подстилке из сухой прошлогодней травы, источавшей бесплотный дух прошлого лета, хохотали долго, с надрывом, и никак не могли остановиться...