Вечером Гена под большим секретом передал мне завернутый в газету… учебник по черчению. Понизив голос до таинственного шёпота, он, сказал: «Там Мопассан, понял? Я выдрал несколько страниц из библиотечной книги… Если поймут, что это моя работа, хана мне. Ясно? Читай, и чтоб ни одна живая душа…».
Я кивнул и отправился восвояси, размышляя по пути над загадкой, которую в очередной раз загадал мне мой склонный к мистицизму друг. О Мопассане я что-то такое слышал, но зачем портить книгу, когда можно преспокойно взять её во взрослой библиотеке, куда девятиклассник Гена, в отличие от меня, семиклассника, был давно записан, этого я не мог уразуметь. А спросить об этом Гену не решился. Он и так часто посмеивался над моей наивной неосведомлённостью.
Дома я полистал выдранные с мясом страницы, засунутые для маскировки в корочки от учебника, но ничего интересного для себя не нашёл: какой-то крестьянин подглядывал из-за кустов за купающейся девушкой, а потом набросился на неё и убил… На меня пахнуло чем-то тяжёлым, мрачным, нездоровым… Я засунул запретные страницы в девственно белый переплёт учебника, попил молока с ситником, полистал «Весёлые картинки», забытые на столе сестрой Наташей, и лёг спать, оставив «черчение» на подоконнике среди груды старых журналов и газет.
А наутро… Наутро я уехал с бабушкой в деревню Пирос на праздник Всех Святых. В праздничной кутерьме я совсем забыл о Мопассане, о Гене, о его наказе, «чтоб ни одна живая душа…» Назавтра бабушка уехала, наказав мне не шляться допоздна и помогать тете Вере по хозяйству.
Бабушкиных заветов я, конечно же, не исполнил. Целыми днями мы пропадали на озере: купались, строили на мелководье крепости из песка и глины, ловили ершей с лодки-долблёнки, собирали после дождя червей-выползков, ставили с рыбаками переметы… И вскоре я, ничуть не хуже деревенских пацанов управлялся с тяжелым, пропахшим смолой и рыбой баркасом, выбирал запутавшихся в снастях щурят, подлещиков и окуней, по берестяным поплавкам и глиняным катышкам грузил безошибочно отличал чужие сети от своих. А тихими летними вечерами, когда мы варили на костре тройную рыбацкую уху, рассказывал своим новым товарищам о дальних странствиях и походах, о рыцарских турнирах и нападениях пиратов на торговые суда в Карибском море, о благородном пирате капитане Бладе и красавице Арабелле Бишоп…
Мерцали, дымясь и догорая, угли в костре, мерцало небо, отражаясь в тихой воде, звенели кузнечики в густой траве, и так хотелось, чтобы быстроходный пиратский галион отважного капитана Блада причалил к нашему берегу… А мы угостили бы его тройной рыбацкой ухой.
Что было дальше? К нам не причалил капитан, и остатки ухи в тот последний в Пиросе вечер мы вылили в пустую консервную банку для одноглазого кота Тарзана, обитающего среди развалин бывшего барского особняка. Что касается Мопассана… На учебник по черчению нечаянно наткнулась мама и на свою беду прочла всё, что я тогда так и не прочитал. Нашла и надпись на обложке - «Васин Г. 9 класс». О чем говорили две очень строгих мамы, обсуждая вопросы воспитания своих повзрослевших детей, я не знаю. Мне, когда я вернулся домой, никто о Мопассане ни слова не сказал. И только Гена, когда мы встретились после недельной разлуки, проворчал, выразительно покрутив пальцем у виска: «Ну, ты и…». И махнул рукой.