«В чистом поле, под ракитой…»
Давно нет той старой ракиты, которую когда-то посадил возле бани отец. Обомшел и затрухлявел широкий, косо опиленный пень, и растет вкруг него крапива да лебеда. А было время, когда вольно шумела на ветру её широкая округлая крона, и на крышу, на колодезный сруб дождем летела узкая, как сушёный снеток, листва.
Обиженный и сердитый, бывало, взбирался я на самую макушку, покачивался на тонких упругих ветвях, мстительно желая и в то же время боясь сорваться вниз, на грешную землю, где так мало справедливости и где ни за что, ни про что запросто могут отстегать прутом… И вспоминалось мне, как бабушка, рассказывая о погибшем на войне сыне, на которого, как мне говорили, я был похож, всякий раз заключала свой рассказ словами: «В чистом поле, под ракитой, богатырь лежит убитый…» И концом головного платка смахивала слезы.
В зеленой дырчатой тени понемногу оттаивало сердце, и я, незаметно для себя, начинал смотреть с высоты уже заинтересованным, исследовательским взглядом. И лишь на донышке души лягушиной слизью ещё вздрагивал сгусток неизжитых детских обид.
Никем не замеченный, я наблюдал сверху, как дремлет, отмахиваясь лапой от мух, лохматый Пират, как копошатся в песке глупые куры, которых Пират время от времени пугал, тявкнув спросонья. Жизнь на дворе замерла и, по всему видно, надолго. Зато дальше, на пруду, затянутом ряской, затевалось нечто интересное. Братья Блохины пытались спихнуть в воду огромный, проржавевший с боков бак. Толян пыхтел, изо всех сил стараясь сдвинуть с места этот незнамо откуда притащенный дредноут, прилепившись к нему с угла, а Колян с Сашкой нескладно толкались сзади. Я собрался, было слезать и немедленно бежать к ним на помощь, но, вспомнив вчерашнюю драку, усмирил в себе этот благородный порыв и даже отвернулся в другую сторону, заглядевшись на возчика дядю Яшу Барулина, который вёз на склад ящики с вином. Громыхающая поклажа, крест накрест перетянутая верёвками, елозила по телеге, бутылки разноголосо бренчали, и этот весёлый переливчатый звон невольно заставлял оглядываться всех, кто в этот час очутился неподалёку.
- Здорово, Яша! - крикнул, наполовину высунувшись из окна, дядя Коля Коровин.
- Здоровенько! – степенно ответил ему возчик и, громыхая, покатил своей дорогой.
А Коровин, еще раз оглядев улицу и, не найдя там ничего интересного, с треском захлопнул раму.
Братьям, между тем, удалось приблизить неподъёмную посудину к берегу. Все оказалось просто: откуда ни возьмись, явился вооружённый колом Валерка Селюгин и, покрикивая на малышей, взял дело в свои командирские руки. И вот бак, гулко громыхнув боками, закачался в тёплых застоявшихся водах.
Общими усилиями в бак посадили маленького Кольку. Тараща от страха глаза, он ухватился мёртвой хваткой за борт, бак покачнулся, накренился и медленно, точно во сне, опрокинулся, накрыв Кольку с головой. На мгновение все замерли. Но тут же, не сговариваясь, кинулись в воду вызволять бедного Кольку из железного плена.
Я не выдержал, сполз с дерева, перемахнул через забор и напрямик понёсся к пруду.
- Давай сюда! – крикнули мне вцепившиеся в бак пацаны. Я прилепился сбоку, наткнувшись в воде на чьи-то скользкие пальцы. Колька дурным матом орал внутри.
- Раз, два, взяли… - Сипло командовал Валерка, орудуя шестом, – хвост подняли…
Грузный, неподъёмный бак вдруг качнулся и подался вверх. С шумом вырвался из-под него пузырь воздуха, плеснула волна, и бак увалисто лёг набок. Перепуганного насмерть Кольку вытащили на залитый солнцем берег. Зелёный от ряски, он сидел на траве, и, нервно вздрагивая всем своим худеньким телом, глухо, с надрывом икал.
…Давно нет той старой ракиты, давно нет и пруда - его засыпали, построив на его месте дом, обыкновенный деревенский дом, с огородом, двором и баней. По ночам соседская собака Альма, дребезжа проволочной привязью, натянутой вдоль забора, беспокойно лает, мешая мне уснуть. Я открываю окно, вслушиваюсь в голоса и звуки душной августовской ночи и, незнамо почему, вспоминаю горестное бабушкино присловье: «В чистом поле, под ракитой, богатырь лежит убитый…»