Гроза заходила с «гнилого угла», клубясь лиловой наволочью туч. Полыхая и погромыхивая, она мало-помалу заполоняла собой синий окоём неба.
Не замечая глухой канонады грома, мы ловим в Рамшаге пескарей. Погода стоит жаркая, сухая – редкий день обходится без грозы. По пути в Рамшаг, мы искупались у Рейки, и теперь сидим на солнцепёке в мокрых трусах, рассеянно следя за поплавками.
Клюёт плохо. Хитрые пескари забились под камни, поди, выуди их оттуда. Отставив удочки, вооружаемся вилками, взятыми из дому, по щиколотку заходим в быструю, щекочущую донной травой воду, осторожно переворачиваем сизые, осклизлые валуны, собираясь вилками добывать укрывшихся под ними пескарей, но всякий раз успеваем заметить лишь рыжее облачко взбаламученного ила и узкую тень пескаря метнувшегося прочь…
Есть хочется. Чтобы унять голод, делим по-братски хлеб, взятый для привады, жуём зеленую смородину, в зарослях которой прячем удочки со спутанными лесками и оборванными крючками.
Раскаты грома всё громче, всё настойчивей, всё сильней; тень нависшей над рекой тучи чернильным пятном расплывается по воде. Река морщится рябью, обдаёт стылостью дождевой.
– Гроза будет, – говорит Гена. – Пойдем домой.
Засунув в тощую котомку мокрые сандалии, шествуем вдоль берега налегке, взбираемся в гору и, помедлив, лезем через дырку в заборе на кладбище – так к дому ближе и верней. Уклоняясь от жалящей со всех сторон крапивы, поднимаемся по тропке, пропадающей между могил, стараясь не глядеть на памятники и кресты, окутанные пахучими туманами сирени.
– Я маме сирени обещал нарвать…
– Какая сирень? Ты что, спятил? Гроза ведь…
– Я обещал…
– Ну, и рви, раз тебе здесь остаться охота… – И Гена, демонстративно насвистывая, уходит, оставив меня одного.
Звенит в ушах кладбищенская тишина. Иль это кузнечики звенят в траве? Я рву сирень, стараясь держаться спокойнее. Все в порядке – бояться нечего. Живых надо бояться, а не мёртвых – так говорит бабушка. Верно она говорит. А здесь… Здесь никого нет, даже Гены. Ушел Гена. А еще друг называется…
И тут вдруг вспыхнуло ослепительно и страшно… В глазах померкло; с трескучим грохотом разверзлись небеса, ударившись о землю; я невольно сжался и присел, ударившись о перекладину чугунного креста, сокрытого сиренью. «Капитанъ Эктовъ» – машинально прочёл я надпись на изъеденной ржавчиной табличке.
– Ну, как ты там, живой? – Доносится до меня встревоженный голос Гены. – Здорово бабахнуло, да!? Давай я тебе помогу…
Обжигаясь крапивой, мы торопливо обламываем куст, оставив капитану самые крупные и красивые ветки наверху. Мой букет гораздо пышнее и гуще, чем у Гены.
– А мне и так сойдёт, – говорит он. – Мама не любит сирень. Особенно с кладбища.
Гроза догоняет нас, грохоча, хохоча и сверкая, и мы уже не бежим – летим, как настёганные, не чуя под собой дороги. Сирень колыхается, роняя лепестки, и её томительный, завораживающий дух туманит мне голову.
– Слушай, друг, продай букет… – Слышу я и не сразу понимаю, что слова эти обращены ко мне. Я замираю в недоумении, чувствуя, как колотится под рубахой сердце…
Замирает гроза, клубясь черными, как сажа, облаками. И только зарницы, хищные, как змеи, ветвятся по горизонту, отражаясь в окнах продмага, закрытого на переучёт.
– Продай. Я тебе полтинник дам. Целый полтинник! В кино сходишь, конфет купишь… – Смуглый кудлатый парень в просторном, размашистом пиджаке извлекает из кармана лоснящийся крокодиловой кожей бумажник, достает из него деньги, много денег, целый пучок, вытряхивает из специального отделения мелочь…
- Вот, тут даже больше, бери, пока дают. Ну?! – Парень (я вспомнил, что его зовут Копчёным), обнимая за талию высокую волоокую девицу, предлагает это не моему всё на свете знающему другу, – мне…
Я отступаю назад, прижимая сирень к груди, и молчу, испуганно глядя на него, ухмыляющегося фиксатой, воровской улыбкой, на улыбающуюся девицу, на Гену, стоящего в отдалении. Гена тоже молчит и, как заворожённый, смотрит на меня.
– Ну, хочешь, я тебе три рубля дам?! Пять рублей!..
– Нет, – чуть не плача, говорю я, вспоминая пустынное кладбище, таинственное колыхание сирени на ветру, и весь этот томительно долгий день, успевший ещё до грозы вместить в себя так много: купание у Рейки, оскомину невызревшей смородины во рту, пескарей в Рамшаге, ржавую подкову, найденную на дороге… – Нет! – повторяю я с отчаянием и угрозой. – Нет! Я ни за что не отдам сирень… – И прижимаю букет к груди, чувствуя живой его холодок, остужающий сердце.
– Ну и дурак, – спокойно говорит Копчёный, пряча деньги в кошелёк. – Дурак ты, парень, не нужен мне твой букет. Пойдем, Тома…