…Ночью я просыпался, за окном шумел дождь… Вот уже третий день он заливает наш город: город Ленинград, Санкт-Петербург, Питер…
Питером Ленинград называла бабушка.
- Надо бы в Питер съездить, Деиху навестить, - говорила она, и начинала сборы. Собиралась она долго и обстоятельно, всякий раз нагружая для своей подруги Деихи (старой барыни Деевой Александры Изикильевны) целый чемодан деревенской снеди. Среди прочего бабушка непременно вкладывала в обклеенные старыми газетами чемоданные глубины полотняный мешочек сушёных грибов и мешочек снетков сушёных… Любила Александра Изикильевна грибочки и снетки…
Деиха была для всех нас фигурой загадочной. Бабушка, погостив у нее в Питере с неделю, возвращалась с крохотными пакетиками шоколадных конфет, пирожных, кексиков и печенюшек… На каждом пакетике было написано, кому он предназначен: «Володе», «Наташе», «Сашеньке»… Мне, в придачу ко всему, она присылала книги, которые казались мне скучными и неинтересными. Помню среди них дореволюционное издание Кнута Гамсуна, о котором я и не слыхивал тогда, помню Вересаева, имя которого тоже ни о чём не говорило мне…
Я читал в ту пору совсем другие книжки – «про разведчиков», «про войну», «про шпионов»: «Конец осиного гнезда», «Серая скала», «Зарево над предгорьями»… А когда читать было нечего, принимался и за Гамсуна с его сложной и непонятной любовью к каким-то странным и нелепым, на мой взгляд, женщинам, и за скучного, как задачник по математике, Вересаева… Но что-то всё же западало в мою незрелую для подобной литературы душу.
Мне хотелось встретить милую улыбчивую девочку, маленькую, смешливую, ясноглазую, хотелось защитить её от всех бед и невзгод, защитить от целого сброда обидчиков… И я пускался в бесплодные мечтания о том, как смело и решительно раскидаю всех, кто посмеет косо взглянуть на неё. И рисовался мне украшенный крестом плащ мушкетера, шпага со следами вражеской крови, конь вороной и ботфорты со шпорами… И девочка в голубеньком платьице, одарившая своего спасителя восхищенным взглядом… Почему именно в голубеньком – не знаю.
Девочку эту я видел во сне. Особенно часто она являлась мне, когда я болел, долго и тяжко болел корью… Мне казалось, что я умру (умирать в бреду было не страшно), мне казалось, что меня непременно отправят на самолёте, на синем двухмоторном гидросамолёте, к морю, и там, у моря, под шум морского прибоя, я буду долго и медленно выздоравливать, а девочка эта, я не знал, как её зовут, будет поить меня с ложечки горьким лекарством. И я даже морщиться не буду от той целительной горечи, я буду улыбаться ей горькой улыбкой героя.
Мысли мои путались, цеплялись за другое, но девочка, девочка в голубеньком платьице, никогда не исчезала надолго, она смотрела на меня долгим внимательным взглядом, и я знал, наверняка знал, что не умру, никогда не умру, пока она смотрит на меня своими ясными и чистыми глазами.
Книжки, бесполезные в те дни книжки, лежали на тумбочке у изголовья вместе с конфетами, пряниками и лекарствами. Я не мог читать, я не притрагивался к пряникам и конфетам, и Сашка с Наташкой, вопреки строжайшему запрету родителей, таскали с моей тумбочки совершенно не нужные мне сладости. Я замечал их детские уловки сквозь зыбкую пелену бреда и сна, я хотел сказать: «Берите всё, мне ничего не надо…», но не мог вымолвить ни слова и только плакал горючими беззвучными слезами, потому что мне было жалко всех…
Папа принес мне однажды игрушку: заводного петушка, который прыгал по табуретке и клевал, клевал… И я горько улыбнулся тому, что мне, взрослому, мужественному герою, подарили такую несерьёзную игрушку… И все заулыбались вслед за мной, а доктор Душечкин (он сидел на моей кровати в белом накрахмаленном халате, пахнущем морозом и ветром) сказал, что в болезни наступил перелом, что я пошёл на поправку… Своей твердой холодной рукой он потрогал мой пылающий от любви ко всем лоб и сказал: «Жить будет!»
И я опять увидел девочку, она махала мне рукой с белого, как снег, парохода с чёрной трубой и синим, как небо, дымом. Пароходик медленно отваливал от берега, я видел, как суетились на палубе одетые в белые одежды матросы, слышал, как звенели на капитанском мостике склянки… Я сосчитал, сколько раз они прозвенели, и понял, что уже три часа пополудни…