По ночам было тоскливо и жутко. Я долго не мог уснуть, вздрагивая от криков филина и вслушиваясь в напряжённый гул электрического движка, который днём тарахтел как-то совсем по-другому: сыто и умиротворённо. Пищали и зудели над ухом комары, храпел по соседству толстый Малиновский, а маленький, плаксивый Сенька Калязин поскуливал во сне, как щенок. Пропахшая ландышами тьма плескалась в ночи, как Святое озеро, на берегу которого тускло светился четырьмя фонарями спящий пионерский лагерь.
Ландыши нежно белели на тумбочках, наполняя нашу большую, выходящую на озеро палату с двумя рядами узких железных коек по бокам, духом стерильной аптекарской чистоты. В палату не разрешалось заходить днём, не разрешалось без надобности рыться в тумбочках, не разрешалось без спросу гулять. Запретов было так много, что их невозможно было упомнить, и мы без конца надоедали нашей воспитательнице вопросами: что можно, а чего нельзя.
Запах ландышей с тех пор вызывает в душе моей тягостное чувство подчинённости, растерянности и тоски. Ландыши были везде. Они росли в сосновом бору за забором, мерцали на подоконниках в комнате у воспитательниц, белели на покрытом скатертью столе в лагерном медпункте. Лагерь назывался загадочно: «Шуйская плотина». Мы так и писали на почтовых конвертах: «г. Валдай, п/л «Шуйская плотина», четвертый отряд...» Конверты были украшены акварельной картинкой с теми же ландышами, и мне почему-то казалось, что это какие-то особые конверты, существующие исключительно для этой странной, ни на что не похожей жизни с вялыми тетками-воспитательницами и резвыми голенастыми пионервожатыми, которым до нас не было никакого дела. Они заставляли нас разучивать песни, громко и ненатурально хохотали, а по ночам, когда в лесу рыдал и ухал филин, убегали куда-то, предупреждая, чтобы мы никому об этом ни гу-гу.
В лагере я написал первое в своей жизни письмо, которое начиналось со слов «Здравствуйте, дорогие папа, мама, бабушка, Наташа и Саша...» Дальше мне хотелось написать: «Мне здесь плохо, заберите меня отсюда». Но вместо этого я старательно вывел синими чернилами, что «живу хорошо», что «каждое утро мы ходим на подъём». Заглянув ко мне через плечо и прочитав этот с трудом давшийся мне эпистолярный пассаж, мой друг Гена расхохотался:
- Ты что? Не знаешь, что такое подъём? Ха-ха-ха! Он не знает, что такое подъём!..
А я и вправду не знал, я думал, что подъём - это пологий взгорок, на котором громоздился призёмистый корпус столовой, куда мы жидким неровным строем ежеутренне ходили на завтрак. Там мы и обедали, и ужинали, и даже полдничали, но именно завтрак связывался у меня с этим так рассмешившим моего друга словом «подъём». И запомнил-то я его только потому, что он очень обидно посмеялся тогда надо мной.
Друг был старше меня на два года, и я во всём подчинялся ему, что, однако, не мешало нам время от времени драться. Однажды мы подрались из-за винтовочного патрона.
Патрон был настоящий. Позеленевший от времени, он лежал в груде стреляных гильз, точно специально меня поджидая. И я, как неведомый мне снайпер, которому, быть может, именно этого патрона и не хватило, чтобы отбить вражескую атаку, ловко спрыгнул на дно полуоплывшего окопа, схватил патрон и изготовился к стрельбе, прицелившись в сторону «врага»… Нет, не винтовкой, винтовки у меня не было – обыкновенной палкой. Подобранная в лесу, она казалась мне похожей на увенчанную боевым штыком трехлинейную винтовку Мосина, о которой я читал в библиотечной книжке «Меткие стрелки». Загнав патрон в патронник, я приладился, отыскав цель в перекрестие «оптического прицела», и, конечно же, не промахнулся...
Понимая, что патрон не игрушка, я надежно спрятал его под подкладку вельветовой шапочки-тюбетейки, не желая уступать его даже другу Гене. Ни перочинный ножик с перламутровой ручкой, ни набор грузил и крючков, предложенных для обмена, не поколебали моей решимости оставить боевой патрон при себе.
Но Гена был старше и сильнее... Он сорвал с белобрысой моей головы тюбетейку и, отбежав на почтительное расстояние, вытащил спрятанный под подкладку патрон, вероломно заявив, что не отдаст его мне. С трудом сдерживая душившие меня обидные беспомощные слезы, я бросился к нему и выбил у него из рук свою добычу... Как мне это удалось - не знаю. Гена не замечал меня потом целую неделю. Я тоже не замечал его. До того дня, когда друга моего, перегревшегося однажды на солнце, не положили в сверкавший больничной белизной изолятор. Я принес ему из столовой тарелку пшенной каши и стакан киселя. Кашу мы по-братски разделили на двоих, а кисель, на правах больного, он выпил один...
***
Я не заметил, как отзвенело мое первое пионерское лето, как подошло время возвращаться домой. В памяти не сохранились подробности дороги. Помню только, что удивило меня, как вымахала в мое отсутствие придорожная трава. А я-то полагал, что без меня всё осталось на своих местах. Помню эти зеленые разливы по обочинам дорог, помню волнение, охватившее меня при въезде в Опеченский Посад...
Машина остановилась у магазина «Подсельпо». Распрощавшись с Геной, я с чемоданом (эдакий мистер Твистер девяти лет от роду) двинулся домой.
- Вовка приехал! – крикнул кто-то, завидев меня, и ко мне, как к герою-полярнику, бросилась вся, от мала до велика, ребятня, собравшаяся в то время у качелей. Меня тормошили, меня расспрашивали, на меня глазели, как на чужестранца...
А я, чувствуя важность момента, раскрыл свой чемодан, представлявший собой футляр от патефона, достал из его недр кулек желтых, как яблоки-китайки, конфет-драже, по совету воспитательницы купленных в Валдае, и щедро одарил всех, включая брата и сестру, оказавшихся рядом.
Но это еще что! Порывшись в чемодане, я достал винтовочный патрон, - настоящий винтовочный патрон от снайперской винтовки! - тот самый, подобранный на дне полузасыпанного стрелкового окопа.
Конфеты конфетами, их деликатно приняли из кулька все, сказав мне «спасибо», а вот патрон... Патрон это совсем другое! Такой вещи не было ни у кого. И я, не стесняя себя рамками сурового реализма, принялся рассказывать были и небылицы о военных играх, пионерских сборах, подъёмах и отбоях, об озере и катерах, фланирующих по озеру, о филинах, хохочущих в ночи... Но, конечно же, не сказал о том, как тосковал в лагере по дому, как тяжело давалась мне, привыкшему к деревенской вольнице, размеренная лагерная жизнь с тихим часом и сном после обеда. Не сказал и о том, что нам, малышам, всего дважды за месяц разрешили искупаться, да и то лишь в мелком и тесном лягушатнике.
Меня слушали, затаив дыхание, а я, не привыкший к роли записного оратора, заливался соловьём, благо урезонить меня было некому.