Была такая смешная детская скороговорка: «Ехал грека через реку. Видит грека – в реке рак. Сунул грека руку в реку, рак за руку греку – цап!» Помнится, скоровогорка эта... тьфу, скороговорка, никак не давалась мне, я сбивался, не дойдя до середины, начинал сызнова, снова сбивался и... опять всё начинал сначала... Вся моя жизнь – сплошная скороговорка: не успеваю понять, не успеваю спросить, не успеваю расслышать, да и сказать-то не успеваю, запнувшись на полуслове...
Ехал грека через реку...
Мне вспоминается лодка, полная людей. Вот-вот черпнёт она воду, тёмную мстинскую воду, мстительно кипящую вровень с бортом, за который держусь я, сидя на корточках рядом с отцом. Мы едем в деревню на том берегу. Там, на недосягаемо высоком берегу, лают собаки, пищит гармоника... Там праздник – Ильинская Пятница.
Правит челном высокий горбоносый мужик в яловых сапогах. Капли воды ртутными шариками скатываются с жирных от дёгтя сапог, когда он, круто взмахнув веслом слева, возвращает его вправо, почти без всплеска погружая весло в кипящую, взбаламученную быстрым течением воду.
Мне кажется, что мы замерли посреди реки, как на привязи. Я недоумеваю: неужели никто не видит, что мы стоим, что лодка вот-вот утонет, что её уже несёт вниз по течению, на пороги, шумящие вдали… Я гляжу на мужиков, беззаботно дымящих папиросками, оглядываюсь на отца, расхохотавшегося в ответ на чью-то, не понятую мной шутку, и, невольно заражаясь его невозмутимостью, уже почти без страха смотрю на воду, бурлящую за бортом. А чтобы отвлечься, вспоминаю детскую скороговорку: ехал грека через реку...
Грекой представляется мне длинный горбоносый мужик с веслом. Капли капают с мокрого весла, вода журчит, точно в жмурки играя... В быстрой воде не видно мальков, не видно водорослей, и лишь сутулые спины валунов, похожих на тюленей, темнеют в рыжих, подсвеченных солнцем глубинах.
Ехал грека через реку, видит грека – в реке рак...
Никакого рака я не вижу, но инстинктивно разжимаю руку, перестав цепляться за смолистые доски борта, и чуть не падаю, навалившись на отца. Чиркнув днищем о береговую гальку, чёлн встал, уткнувшись в берег. Один из мужиков шагнул в мелкую, по щиколотку, воду, ухватился за скобу, и, как большую чёрную собаку, выволок лодку дальше, на песок, привязав её цепью к большой, вросшей в землю колоде.
И вот мы сидим за столом, покрытым клеёнкой, пьём сладкое деревенское пиво, закусываем... Впрочем, пиво пьют мужики, я довольствуюсь молоком и пирожками с маком.
- Иди, погуляй с Колькой. Он у меня парень смирный... Колька! – строго и многозначительно говорит хозяин взъерошенному конопатому пацану, на миг показавшемуся в дверях.
... Дрались мы жестоко и долго. А из-за чего – не помню. Мы катались по траве, забыв о новых рубахах, надетых к празднику, забыв о самом празднике, забыв о том, кто мы такие и зачем оказались здесь. Стихия драки поглотила нас, как вешняя вода, не знающая угомону. Колька дрался дерзко, умело, я отбивался, как мог, а когда он свалил меня, подло подставив подножку, я не выдержал, и, не помня себя от обиды, вскочил, сгрёб его поперек жилистого туловища и вместе с ним рухнул наземь, прижав его обеими лопатками к траве. Он ужом извивался подо мной, пыхтел, ругался, плевался... Но сделать со мной ничего не мог.
- Всё, сдаюсь, - прохрипел он.
Я отпустил руки, и тут мстительный Колькин кулак снизу смазал меня по лицу. На траву, на Кольку, на новую Колькину рубаху из разбитого носа брызнула кровь. Я встал, зажимая нос рукой.
- Айда, на реку! – крикнул Колька, схватив меня за руку. – Кровь замывать...
Кровь долго не останавливалась. Капая, она тенётами распускалась в воде, постепенно в ней растворяясь. Привлечённые запахом крови мальки толклись у моих ног, как пьяные.
- У тебя кровь вся вытекет, - сказал Колька, с жалостью глядя на меня.
- Не вытекет, - ответил я, хорошо зная, что надо говорить «не вытечет».
- Ты ляг на траву, так хоть кровь при тебе останется. Батя говорил, что крови у человека мало, меньше ведра.
Запрокинув голову, я лежал на тёплой, прогретой солнцем траве и видел иной, как бы в воде отражённый мир. И не было в этом солнечном мире ничего, кроме щемящей жалости ко всем, кто остался на земле. Мне было жалко Кольку, жалко отца, мать, бабушку, сестру и брата, жалко было Греку, и того, кто правил лодкой, и того, кто сунул руку в реку... Мне было жалко всех. И жалко было того жалкого, смешного рака, которого вытащил из-под коряги, желая развлечь меня, расстроенный Колька.
- Брось его в реку, - попросил я. – Пусть живет.
- Пусть, – великодушно согласился со мной Колька и выбросил рака в воду.