Выдержки из дневников
18 декабря 1966 года. Воскресенье.
С сегодняшнего дня, пожалуй, начну писать дневник. Глупые люди, они включили меня в свою дурацкую песню. Ну что ж, они еще посмотрят...Из-за них ведь я не пошел на вечер. Сидел и скучал дома. Сегодня позвонил К. С ядовитой ухмылкой мне сказал об этом. Как я его ненавижу в эти минуты! Он охломон и даже подлец немного. Даже Г. хотя и говорит, что считает меня своим лучшим другом, но я почему-то ему не верю. Он красив. Умен. Но уж слишком высокомерен. И за это я его ненавижу в душе. В него влюбляются многие девчонки. Его боготворят. Он ......... А я ... Жалкая пародия. Боже, почему я такой? Мне скоро семнадцать. Скорей бы уехать куда-нибудь. Сдать экзамены. Стать, наконец, независимым. Я стремлюсь к этому всю жизнь...Когда я пишу, меня одолевает столько мыслей, что я просто не в силах их все записать. Это наверное потому, что я никому по-настоящему не открывал свою душу. Я доверяю свои мысли только бумаге. Она будет молчать, пока ее никто не прочтет. А от этого я постараюсь уберечь свой дневник
24 мая 89 года
0:35 Иногда мне кажется, что я не напишу больше ни слова. Никогда. Я изнуряю себя подготовкой и к работе, мучаю страхом перед чистым листом бумаги, перед первой фразой, рабом которой, едва написав ее тут же становлюсь и все кручу так и этак, и все не могу найти продолжение, не могу найти простора для разбега. Меня убивает моя беспомощность, мое бессилие, невладение словом, зависимость от мной же заданного ритма, иногда совсем не уместного. У меня не строится мир, все распадается на фрагменты, на кучи, на клочья. Сколько раз я написал «Стоял теплый и тихий май», сколько раз приписывал следом какой-то текст, кажущийся по началу вполне пристойным. Но стоит только прочитать – боже мой, какая чушь! И все сначала. Опять «стоял теплый и тихий май», опять какой-то невнятный бред следом и опять все к черту. Скоро два часа ночи, а я все на том же исходном месте, не сдвинулся ни на шаг.
Сеанс экстрасенса Чумака по телевизору. Банка с водой, шевеление губами, манипуляции рукой странно все. Воду, там было сказано, можно пить по 50 граммов утром натощак.
25 мая 89 года
21:55 Съезд народных депутатов. Часов шесть смотрел прямой репортаж по телевизору. Устал от споров, от длительных и умных выступлений, от шума и суеты. Каково же было тем, кто там был?
29 мая 89 года
12:15 Окуловка. Боже мой, как разорена, как убога моя Родина. Как подавлен человек, как разбит нуждой. Не видит ничего вокруг себя: ни помоек, ни заплеванных полов, ни грубости, ни хамства скрытого или явного, сами не замечаем как превращаемся в скотов, как гадим, топчем, ничего не щадим. Что ж удивляться что кругом дураки, пьяницы, подонки … .? Они порождение нас самих, они в нас и покуда на изменишь себя, не обратишь в свою веру мир, доступный тебе, не будет тебе во веки веков ни радости, ни покоя, ни счастья. Окуловка. Уездный городишко. В кафе I категории (так написано на вывеске) оглушительно гремит музыка, оглохшая пара за угловым столиком вкушает общепитовский обед. Буфетчица за высокой стойкой делает вид, что никого не видит, не замечает. Я стоял минут десять, ждал когда удостоюсь высочайшего внимания и снисхождения, не дождался, ушел.
29 августа 89 года
11:50 … На базаре выгружают ящики с водкой, у винного магазина небольшая группа зевак, заинтересованных этим занятным зрелищем. В «Продуктах» пожилой мужик в старомодном … костюме (широкие брюки с отворотами) и шляпе, сдвинутой на затылок, покупал папиросы: «Вы меня помните? Я у вас мясо брал?» « Да мало ли кто берёт у меня мясо?» - ответствовала ему полная угрюмая продавщица далеко уж не средних лет. Мужик на неласковость ее не обратил ни малейшего внимания и радушно поблагодарил за папиросы: «Спасибо, доченька, а то у нас и курева нет.» Дожидаться конца диалога я не стал, пустые полки маленького магазинчика ничем меня не заинтересовали, вышел на волю, где в этот серый утренний час не было ни души.
Женщина в киоске чихнула так громко, что мне, ей богу, сделалось нехорошо.
Гипсовый Киров в сапогах серьезно и внимательно с высоты своего постамента глядел через бетонный забор на железную дорогу. В правой опущенные руке по мысли скульптора должен быть бинокль, выполненный столь небрежно, что догадаться об этом можно было только сильно напрягши фантазию.
31 августа 89 года
21:40 Какие возвышающие душу звуки! Какая музыка! Я не могу. Под нее, повторяю в который раз, и умереть не страшно. Какая сила! Нет, слов не найти. Очень российская музыка. За нее одну, за эту мелодию Георгию Свиридову памятник надо ставить. За этот «Романс» из музыкальных иллюстраций к повести Пушкина «Метель».
7 октября 89 года
12:20 … Прогулялся по набережной. Никого не встретил, кроме дедка Шахова. Сколько ему лет? 80? 90? Мы поздоровались и разошлись. А я подумал, что прошел мимо человека, являвшего собой живую историю. Но не остановился, торопясь по своим делам. А сколько ему осталось ходить по земле и успею ли я его расспросить. Тетю Катю Кожевникову встретил, поговорили с полчаса на углу у старого исполкома. «Худо, Вовушка, сердце болит, переживаю за всех. Ведь на меня Жанка кинута. Учится плохо, двойки, я переживаю, а ей хоть бы хны. Уйдет, долго нет, тоже переживаю: столько хулиганства сейчас, а ей 14 лет. Девчонка ведь. Шурик так и выпивает. Нету покою. Думала к старости прожить, да вот не получается никак.»
Холодно и сыро, земля пищит под ногами – так она напитана водой. Дождь шел всю ночь, моросил утром. Березы на берегу облетели и набережная просматривается от начала до конца. На пнях густо растут желтые хилые грибки, то ли опенки, то ли поганки. Березы, посаженные взамен спиленных, чахнут, многие так и не прижились. Молодые клены желтеют своей праздничной листвой. Вода густая, темная, с россыпью листьев у берега.
Я был переполнен ностальгическими чувствами, описать которые у меня нет сил. Ложилась на душу невыразимая печаль. Хотела что-то сделать во имя этих старых берез, сизых, простуженных далей, во имя замшевых камней, положенных безвестными строителями в набережную, коромыслом опоясывающую реку, во имя всего сущего на земле.
Из черновиков повести
Сюжет для небольшого рассказа. Выброшенные на свалку вещи, служившие людям: учебник физики, учебник по алгебре, геометрия, синтаксис Бархударова и Крючкова, какие-то старые армейские гимнастерки со споротыми погонами, конспекты Архипова Василия по вспашке зяби. Все это чужая жизнь. Мелькнувшее и пропавшее навсегда.
Ветерок дует в лицо. Я иду полем, по которому только что прогнали коров. Пахнет коровьим молоком, тучи слепней и комаров. И поле такое уже пожелтевшее, пожухлое, трава вытоптанная, выжженная солнцем…
… Все проходит очень быстро.
И эта свалка, попавшаяся мне у кромки леса, тоже наводит на мысль о бренности существования. И когда-нибудь кто-то расторопный вытащит мои тетради, все дневники мои, бумаги, которые я так тщательно сохраняю, берегу, раскладывая по папкам, и выбросит. Может будет листать и думать, а может и думать не будет….
Это какие-то потроха исчезнувшей жизни, это следы того, что было и совсем недавно ушло. Но оно еще не совсем ушло, что-то еще осталось.