Небо от края до края заполнено странными, никогда не виданными прежде летательными аппаратами. Они то поднимаются вверх, едва слышно шурша пропеллерами, то, напротив, опускаются вниз, тихо, терпеливо, низко, почти касаясь земли. Я могу протянуть руку, могу прикоснуться к каждому, не повредив ни единой жилочки, лески, проволочки, реечки, из коих сотворены диковинные эти аэропланы, управляемые… Впрочем, они… Они не управляются никем. Они существуют сами по себе, отдельно от пилотов, от пассажиров, от багажа, который непременно берут с собой в поездку серьёзные люди. Они как живые разумные существа, понимающие немой язык намеков, полунамеков, взглядов и тайных детских желаний, суть которых сводится к тому, из какой чашки (с цветочком или корабликом) пить по утрам парное молоко, найти в лесу живого ёжика, прокатиться на лошади…
Я выбежал из дому, еще не проснувшись, и один (один!) видел это лёгкое счастливое колыханье, это поблёскиванье шарниров и спиц, слышал этот едва уловимый шелест, чувствовал лёгкое, легче воробьиного вздоха, дуновение ветерка, ручьём плывущего мне навстречу. Я и сам мог бы стать таким ручейком, мог бы безо всяких усилий подняться над землёй и парить вместе с ними, этими удивительными аэропланами долго-долго, целую вечность.
Но меня что-то удерживало на земле… Может быть, трава, мокрая от слёз, может быть, дом, который я покинул без спросу, выбежав босиком в такую-то рань, когда все спят, и даже бабушка, которой вечно не спится, крепко спит, намаявшись за день.
«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь», – сквозь шорох растаявшего сна слышу я бабушкину молитву, и вновь засыпаю.