1 августа 92 года
Суббота. В Посад не уехал, хотя и собирался. Весь день провозился на веранде: вытаскивал старье из сундука, а потом этот сундук возвращал на место. Старые вещи, запах нафталина, воспоминания…
Искупался уже поздно ночью, в совершенной темноте. В бане у Куликовых наскреб с ведро горячей воды, сполоснулся после трудов праведных в перерывах между купаниями.
2 августа 92 года
18:00 Опеченский Посад. Встал в половине седьмого, искупался в молочной от тумана реке (не хватало только кисельных берегов). Солнце купалась в этом молоке, брызгало розовой пеной, точно баловалось спросонок. Любоваться этими красотами мне было некогда, я спешил на автобус.
Солнце скрылось за тучу, стало прохладно. Джек лает на кого-то, теленок мычит, ребятишки играют в машинки, трещат, подражая звуку мотора. Пишу, устроившись в нашем старом, «бабушкином» кресле, положив на подлокотники доску. Писать довольно удобно.
Валера Сытов был здесь и хотел меня видеть, но, увы, не дождался, уехал вчера. Я мог бы с ним встретиться, если бы не остался дома.
3 августа 92 года
23:40 Весь день просидел в четырёх стенах, даже на улицу не вышел, а всё потому, что убирал в своей комнате. Вывез отсюда гору рухляди, вынес лишние книги, вымел из-за дивана и из-под книжного шкафа крысиный сор (в комнате и сейчас пахнет мышами), и навел мало-мальский порядок.
В потёмках сходил на реку, искупался и вымылся с мылом
4 августа 92 года
«Все это было в тот небывало яблочный год, городок наш задыхался от жары, иссушившей болота. В знойном небе ястребом кружил пожарный самолет, в лес не разрешали ходить, грозя астрономическими штрафами, но всё равно ходили и я не припомню, чтобы хоть кого-то за непослушание оштрафовали. Горели торфяники, воздухе дрожало сизое, с банной горчинкой марево, густевшее к ночи и наполнявший город стойким запахом гари.»
5 августа 92 года
Проходит, кажется, моя печаль, и это грустно, потому что жизнь сразу же как будто бы опустилась на ступеньку ниже. День прошёл, как в дыму, – ничего не думал, ждал Павлика копать колодец (точнее – чистить) но он так и не пришел. Утром было муторно после вчерашней выпивки. Как ни старался я пить поменьше, но все же опьянел, о чём теперь сожалею. Жалко вечера, жалко той настроенности на работу, которая обещала если не вдохновение, то хотя бы желание писать, что для меня так драгоценно. В муках и сомнениях вырисовывается (слово неразб.) маленькая повести или рассказа – что выйдет. И надо бы всё бросать и каждый день часа по четыре отдавать письму, но… Но жизнь засасывает и на разговоры, чаепития, суету расходуется драгоценное время.
Дважды, днём и поздно ночью, искупался у старого перевоза.
Приснился странный сон про Иерусалим.
6 августа 92 года
9:35 Окуловка. Жду электричку на Малую Вишеру. Билет уже стоит не 6,40, как раньше, а 16 рублей. В Боровичах встретил Веру Филатову, она ехала в Ленинград, к больной тётке, которая в 83 года сломала шейку бедра. Живет она в коммунальной квартире, и это для неё сейчас благо – соседи присмотрят и накормят.
«Уноси мое сердце в звенящую даль»
Электричка, гремя и вихляясь, уносит меня от недоделанных дел, от тоски и печали
11:40 Стоим в виду города
7 августа 92 года
9:25 Совершенно пустая электричка на Окуловку. В вагоне, втором от хвоста, кроме меня сидит молодая женщина. И всё. До блокпоста ехали с Таней Анфимовой. Ира уехала вчера в Ялту
Поникшие от жары кусты за окном (слово неразб.) и грязным, ржавые бесследно высохшие болота вдоль насыпи .
21:50 Опеченский Посад. Доехал вполне благополучно и вполне традиционно: с электрички на топорковский автобус. Дорогой, правда, стоял, а в Боровичах вышел на Веселом, зачем-то потолкался в универмаге и направился на Опеченский тракт, где очень скоро подвернулся мне какой-то рабочий автобус, на котором я доехал до кладбища. Зашёл к Ваське. Костя с Павликом и Мишкой уже работали там, помогали строить вольер для собак.
«Жизнь, в сущности, вспышка магния. Вспыхнет, осветив на мгновение всё моментальным снимком памяти, и погаснет»
«Нет дна и предела моей тоски» – писал он
8 августа 92 года
12:10 Рассказ мой не движется, стоит на месте. Разрозненные кусочки никак не объединяются в целое.
Собираемся за малиной в Щетиново
Ветер воет дико, тревожно, пахнет фиалками и яблоками.
23:05 «Обратный счёт» Жизнь, в сущности, не идет вперёд, а возвращается назад, к прошлому и там, в прошлом, она только и возможна. Человек пришёл из небытия, в небытие и уходит. Это как обратный счёт от 10 до нуля.
Он получает письмо, взволновавшее его и заставившие все бросить и поехать в город, где он не был 20 лет. Он приезжает рано утром, идет по городу и ничего не узнает, хотя все там осталось по-прежнему. Те же (слово неразб.) улицы, тот же бульвар, обсаженный старыми березами, та же набережная, паром, паромщик дядя Миша в том же дождевике из брезента, в рукавицах, в кирзовых сапогах. Он встречает старую учительницу Антонину Георгиевну, она узнает его и приглашает остановиться у нее. Разговоры за чаем. Старая квартира в старом доме на 2 этаже , липы шумят под окном. История А.Г. (война, муж, нелепая гибель, одиночество длительное)
Она спрашивает его: ты привез мне лампу?
– Какую лампу?
– Керосиновую лампу. У нас часто гаснет свет, разбила свою фарфоровую лампу. Ты разве забыл, что у нас часто гаснет свет, а мне надо проверять тетради?
– А вы разве всё ещё работаете? – спросил он, ничего не понимая.
– Да. А как же иначе? – Удивилась А.Г.
Он вышел на улицу. Вечерело. «Как странно»? Подумал он. – Я не заметил, что прошло столько времени. Кажется, я только приехал…
Девушка на скамейке. Где ты был? Я тебя так долго ждала и совсем замерзла? – Она зябко повела плечами и он с удивлением увидел, что очень молода и одета кажется в то же платье какими-то синенькими фонариками и кружками.
Садись. Завтра я уеду. – голос её печален. – ты не пиши мне, не надо, и не жди меня.
Он уходит, сердясь. Потом спохватывается и бежит назад, надеюсь, что она не ушла, но никак не может найти дороги. Уже темно, лают собаки, от реки наносит сыростью. Огороды, переулки, кривые улочки… Он выбегает на берег – скамейки нет. Рослая, поспевающая рожь ходит волнами.
Встреча с отцом «Почему ты ко мне не заходишь?» «Зайду, папа, обязательно зайду» Встреча с Ник.Ив. разговор. Рюмка ликера. Завтра приходи.
Рассказывает на другой день однокласснику С.
9 августа 92 года
15:45 «…И такая тоска, что хоть волком вой. Ветер скулит и подвывает, точно пес на цепи, и мне кажется, что душа моя тоже скулит, рвется к тебе. На цепь не пускает. Ах эти цепи, кандалы, колодки… Ах эти цепи,… Кого надо держать на цепи, они не держат, на кого не надо – сковывают по рукам и ногам.
17:15 День хотя и солнечный, но ветреный, а ветер уже с холодком. Сижу у колодца, пытаюсь писать, но дух мой в таком угнетенном состоянии, что все просто валится из рук. Ночь почти не спали из-за ребятишек. Они уехали утром на покос, и всю ночь их ни было. Оказывается ночевали они у Наташи; приехали поздно и она пожалела отправлять их к маме. …
А небо сияло россыпями звезд, ущербная луна лила на землю жидкое стекло света, зудели в росистой траве кузнечики и на душе было смутно и тревожно.
Днем ходили за малиной. До Крюкшина довез нас подвыпивший участковый. Оказалось, что он мой ученик Женя Мишарин, которым я конечно же, напрочь забыл. Учителю было 24 года, ученикам лет по 13-14, а было дело на первой педпрактике в 1974 году Где ж тут упомнить всех молчунов и озорников, – они так выросли.
Участковый сказал, что опять ограбили столовую, что преступников еще не нашли с того раза в июле. И вряд ли найдут – подумал я.
Малины набрали с Людой литров пять. Много её ныне, но собирать муторно.
10 августа 92 года
6:25 Окуловка. Сизые туманные сумерки, запах гари от горящих торфяных болот, синяя полоса асфальта, мокрая от росы… Него светло, но тьма еще держит землю в своих дремлющих объятиях, слабея от утреннего сна. Полевая мышь выбежала на дорогу и замерла посреди
7:30 Крестцы. В автобусе холодина, сквозняки гуляют из угла в угол, но я всё равно сплю – ночью лег уже в четвертом часу, а проснулся в начале пятого. Побрился, выпил чашку чаю и отправился соседом Ген.Ив. и отправился на свежевыкрашенном, зеленом, как огурец, «Москвиче».
Неизбежность. Костер на берегу. Ночью купался у Старого Перевоза. Вода еще теплая.
Новгород. «Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков в ваших не пугайтесь очень»
старец Зосима
11 августа 92 года
8:25 Новгород. День обещает быть жарким. Уснул вчера часа в три ночи, до сей поры разговаривали с Русланом о сути творчества, о России, религии. Мне понравились стихи, написанные им недавно, а он не поленился перечитать их для меня, чем-то неуловимым напомнив мне Колю Лаврова.
17:25 Боровичи. До автобуса Опеченского еще полчаса. Сижу на бетонном бруствере засыпанного пруда и коротаю время чистописанием. Опять возвращается жара. Душно было в московском поезде, на который я сел исключительно благодаря журналистскому удостоверению. «Ох уж эта мне пресса! – сказала разбитная бригадирша. – Галя, возьми его к себе.» Я заплатил Гале двадцать рублей и без хлопот доехал до Окуловки, где успел на проходящей, в 16:10, автобус до Боровичей. Вот где была духота, пока он стоял, дожидаясь отправления! Но все это позади, и вечер гасит прохладу, как будто задувает свечу. Скоро я буду в Опеченском Посаде.
Опеченский Посад Ночью искупались с Павликом и Мишей у Ст. Перевоза. Теплый вечер.
12 августа 92 года
Деревня Дроблино. Озеро, взбаламученное кружной размашистой зыбью, шум ветра, шорох камыша… Какую грусть, какую тоску и печаль навевает озеро, когда ветер гонит к берегу мутную волну, когда лодку качает как колыбель, как зыбку!
Аркадий Алексеевич и Варвара Алексеевна Синявины. Сарай с Л.Н. Толстым, подвесным мотором, старый дом с полуразвалившийся двором и большими просторными сенями.
Аркадий Алексеевич – высокий, седой старик, чем-то похожий на Корнея Чуковского. Он еще крепок, подвижен, деятелен на старика мало похож, особенно когда закатывает до колен штаны, обнаружив совершенно молодые крепкие икры, босиком бегает, снаряжая лодку. Все у него на своих местах, все разумно, просто и удобно. Но… некоторая суетливость, утомительное балагурство, набор острот выдает в нем человека, неуловимо похожего на …
13 августа 92 года
6:50 Озеро Великое. Клева нет. Сидим с Влад. Васильевичем, ждем ленивой поклевки. В спину поддувает свежий утренний ветерок, правую щеку пригревает солнце, заспанное, нежаркое, точно с похмелья. Медлит Ярило облить землю теплом и светом В Дроблино приехали вчера. Вышли в Забелине, запалили на берегу костер, искупались. Через час примерно на дым прилетела моторка и молодой белозубый парень с голливудской улыбкой доставил нас к Аркадию Алексеевичу Сенявину, встретившему нас прибаутками и тем
21:55 Подол. Дожидаюсь военкомовской машины в опустевшем до звона в ушах доме. Разбитной чернявый шофёр Толик должен приехать в одиннадцать часов к забелинскому берегу. Круглая бледноликая луна бесстрастно высоком темнеющем небе.
Съездили с Вл.Вас. на утреннюю зорьку. За весла сел я и долго не мог к ним приноровиться: то изо всех сил бил по воде, поднимая фонтаны брызг, то едва задевал мелкую морщинистую волну. Время тянулось медленно. Я думал обо всём на свете, рассеянно поглядывая на поплавок, прыгавший на ветру как заведенный. Ловить рыбу мне совсем не хотелось.
К Пушкину Константину Ивановичу, на хутор Ляшнево, меня отвез на моторке Аркадий Алексеевич. «Ветерок» долго не заводился, и он уговаривал его: «Ну что ты упрямишься? Что тебе надо? Поршни сухие? Сейчас мы бензинчику подкачаем. Ну, что еще? Не хочешь заводиться. Ну это ты зря…» Мотор, наконец, чихнул, заревел, вспенивая воду и лодка точно крылья обрела: полетела по волнам, рассекая озеро пенным широким хвостом. Озерная гладь, взбаламученная ветром, была того смутно синего оттенка какой бывает у булыжной мостовой рано поутру, когда на камнях еще не высохла роса. И трясло нас так, будто под нами дорожные камни, а не вода. Восторг охватывал меня временами, совершенно детский беспричинный, до замирания в животе, восторг. Мне хотелось петь, кричать, размахивать руками, смеяться, читать стихи, но ничего этого я не делал, а сидел на носу, поджав ноги и щурясь на солнце и улыбаясь ветру, трепавшему волосы, и брызгам, то и дело долетавшим до меня.
14 августа 92 года
22:45 Истопил у Куликовых баню, помылись, попарились, распять бросаясь распаренными в воду. Дождь мостил реку серебряными гвоздями, звенел и шуршал в прибрежной осоке, срывал листья с ольшин и чувствовал себя не гостем – хозяином. Как зарядил он часов с четырех, так и не переставал до позднего вечера. Все кругом стола мокро, пахло картофельной ботвой и прелью, и очень скоро наступил вечер, а следом за ним притащилась сырая серая ночь, с туманом над рекой и глухим беззвездным небом.
Собираюсь в Посад. На поездку эту возлагаю наивные надежды все успеть, со всеми поговорить и все увидеть. Сердце, как в детстве ёкает от нетерпения и на душе легко
15 августа 92 года
0:50 Тихая сырая ночь. Ложусь спать. Устал я сегодня неизвестно от чего.
15:00 Опеченский Посад Доехал на редкость удачно. В Мошенском, без слова, сел в переполненный новгородский автобус, успел на Перелучский около одиннадцати уже сидел на камне на берегу. Ехал с Толей Новиковым и Любкой Яковлевой (она теперь Николаева).
«Все молодеешь?» – Спросила она, поздоровавшись.
«Да что ты, Люба…» смешался я.
«Молодец, хорошо сохранился.» – сказала она оценивающим тоном привыкший командовать женщины.
Оказалось, что работает она исполнительным директором завода силикатного кирпича.
«Приехала из Кургана, через месяц дали квартиру. Сыну 17 лет, работает там же, на заводе.»
«Помышления о житейском, как мгла, застилают мысленный горизонт души, помрачают сердечные очи и связывают душу.» (…)
Иоан Кронштадтский
«Жизнь наша со всеми ее удовольствиями, радостями, скорбями, болезнями, как роса утренняя, исчезающая от солнца…»
16 августа 92 года
1:40 Дождь обречённо хлопает под застрекой. Теплая ночь исходит парным, рясным дождём. В реке ёлочными игрушками покачиваются отражения фонарей; ветер дует как в трубу. В клубе, как на балу у сатаны, ухает музыка, что-то разухабисто удалое. «Калину красную» не узнать, под нее выделывают наверное такого трепака, что передать себе невозможно. Чужая молодость веселиться, как знает и может.
17 августа 92 года
О чем писать? Не о чем. День отравил безобразным пьянством, от последствий которого страдал сутки спустя. И пишу об этом задним числом, вопреки правилу, установленному для себя. Юрий Владимирович Шарков, как Мефистофель, хихикающий под руку… Миша Павлов… Давно со мной такого не бывало: я не помню о чем мы говорили, мы уходили от Шаркова, говорившего меня сходить за Мишей, не помню как оказался у него… Проснулся часов в одиннадцать, себя лежащим на высокой железной кровати в чужой комнате с высокими потолками, в полной вечерней амуниции (джинсы, свитер), только без куртки. Голова раскалывалась как у Понтия Пилата.
18 августа 92 года
Мошенское. Баня у Куликовых в компании с Владимиром Васильевичем Бароновым. Купались в парной после дождя реке; тихо и печально было в мире и на душе. Вороны стаями, крича и горланя, носились в сумеречных небесах, то исчезая из вида, то внезапно, точно из другого измерения появляясь, обдав, точно кипятком, шумом крыльев и дуновением воздуха. Роскошный желто-коричневый, , коршун не торопясь вылетел из-под берега и, взмахнув естественно большими крыльями,
19 августа 92 года
Яблочный Спас. Малая Вишера. В половине пятого с Кизюриным Николаем Ивановичем в темных еще утренних сумерках отбыл из Мошенского. В кабине было тепло и по-особому уютно, как бывают уютно в дороге, когда ты знаешь, что тебя не ждут переполненные в очереди у касс, душные заплеванные залы, отрешенные и отстраненные лица людей, вынужденных обстоятельствами ехать… Дорогой Н.И. не проронил и десятка слов, и я был предоставлен своим мыслям, носивший меня «в неведомую даль.» Заяц перебежал дорогу у Раздолья, еще спящего, темного и я вспомнил Пушкина, суеверно повернувшего назад, когда такой же вот комочек бросился ему наперерез. Но я не повернул, доехал до Окуловки, рассчитался с молчаливым шофером, дождался семичасового поезда, опоздавшего на полчаса, и в начале девятого было Вишере. В переполненном вагоне яблоку негде было упасть, сидели даже на сумках в проходе.
*** Медленная, громыхая и лязгающая буферами, электричка, незнакомый пейзаж за окном, темным, унылым, какие-то дома, станционные постройки, дачи, мрачные перелески, капустные поля, похожие на стоячие озера… Лица людей мрачны, неприветливы, да и откуда взяться приветливости в этой в этот сырой, ветреный вечер, быстрые тревожно темнеющий? А как грустно было и такое временное и ненадежное пристанище, как вагон поздней электрички и иди вслед за всеми куда-то в ночь, под арку, а потом вверх по склону, дворы, минуя дворы и задворки и переходя через какие-то улицы и скверы, не понимаю в них ровным счетом ничего
20 августа 92 года
20:35 Холодный, сумрачный день, шум машин под окнами. Весь день в четырех стенах, но стены эти не давят тоской и одиночеством, разлитой в мире. Человек видит не все, что есть вокруг него, а только то, что коснется сознания , сумерки которого позволяют создать любой мыслимый и немыслимый мир. Человек 10 000 лет выводит пчел, они, в силу устройств своих органов чувств, не воспринимают его, равно как и деревья, дома, – всё, что больше их попутного восприятия.
21 августа 92 года
7:00 Мглистое, серое утро. Опять в дорогу, опять вокзальная сутолока, неуют, тревога, ожидание, опять дорожная тоска с привкусом горечи, и лица, похожие на маски и маски, похожие на лица. Мысли путаются, рвутся, как рвутся паутины в осенним лесу. Ветер несет по асфальту тронутые синевой тления листья их преждевременное (слово неразб.) золото наводит на мысли печальные, которым нет конца, как нет конца дорогам, лицам разговором – тому шуму и свету бытия, что так отраден и вместе с тем, безрадостен до сердечной муки.
15:07 Ехать осталось совсем немного. Дождь моросит, оставляя на окне по-птичьи короткие, невнятные штрихи. Веребье. Неожиданная остановка. Неужели 247й будет пережидать «Юность», следующую по пятам? Небо низко и серо, изморось сочится из пелены туч.
Что может чувствовать человек, окруженный тишиной одиночества? Шум ветра, тяжелые вздохи волн, шелест тростника в ненастную погоду и бледная размытая линия, разделяющая по горизонту небо и воду. «Кто одинок, того как будто нет на свете.» – говорил Шекспир. Люди, рыбаки, папиросный (махорочный) туман, разговоры, застолье на свежем ветру (от комаров) за столом из тесаных осиновых плах. Тоскливые перекрики чаек, волглый туман, охватывающий ввечеру и по утрам лес, раскинувший у озера свои хвойные объятия, крупный посол измороси (росы) на листьях табака самосада, томительный запах дыма от костра, разведенного хмельным рыбаком и бесконечная, как тоска, ночь увенчанная золотым серпом (рогом) месяца… «На берегу ни звука ни огня и ночь летит бесшумно на меня…» А в ночи, такой густой и звенящей от комариного писка, а вступает его, точно деревья в лесу, непрошенные воспоминания. Где-то в другой жизни остались дети, сын и дочь, говорят оба женаты, говорят есть внуки, одного Иванушком назвали (а по мне хоть Кузьмой), в др. жизни осталась жена, где она – Бог ведает. Где-то там пропало, чуть (слово неразбор.), детство на хуторе, отец, мать, так трудно, из последних сил, поднимавшая их… Нет уже никого в живых, брат, любезный сердцу, умер года два (?) тому назад. Осталась сестра в Таллине, зовет в гости, но какой Т.. когда там и без него трудно. По радио (пока в приемнике есть батарейки) что не наслушаешься. Что ж это в мире творится? Что вдруг все с ума сошли? И злость обручем давит сердце и закипают слезы за неудавшуюся жизнь, за все, что тлело в душе и вдруг занялось беспощадным верховым пожаром, оставившем чадный запах пепелища. Но на пепелище хоть кипрей рано или поздно встанет стеной, а что взойдет на развалинах обманутой души? (жизни)
Отшельники? Отсельники? Словарь Даля?
И рассвет похож на обморок после болезни
22 августа 92 года
13:25 И со всем этим огромным, сияющим миром, что мерцает во мне, я абсолютно одинок, и душа моя бродит в потемках, не чая отыскать приюта. Легкая тень детской обиды набегают облаком бестелесным и растворяется, не оставив следа. И бывают ночи, отворяется створки невидимых плотин и этот (слово неразб.) свет, хлынув в ночи, затопляет тьму радостным, животворным сиянием. Я не хозяин ему, не распорядитель и даже не я открываю плотины, все происходит само собой, и меня несет в этих бесшумных потоках, Я свободен и сердце моё ликует, предчувствуя гибель освобождения. «И свет во тьме светит и тьма не объяла его» Евангелие от Иоанна
20:50 литературные замыслы возникают и исчезают, не успев реализоваться. Чего-то недостает для законченности.
Соседские собаки вчера всю ночь лаяли и выли, бегаю под окнами. В комнате было холодно, сыро и пахло мышами. Мама пришла с Наташей новоселье под хмельком, пили чай, и она, без конца повторяясь, рассказывала как чуть не умерла смолоду от заражения крови и как спасла ее знахарка.
Ночью за окном шумел дождь, лаяли собаки; утро высветилось ясное, холодное с горьковатым привкусом осени, напоминающие о себе холода глушь, листьями на дороге
23 августа 92 года
14:00 Окуловка. … До отправки пятнадцать минут, и я, как могу, коротаю время, стараюсь не вспоминать ночных снов со слезами и неожиданными признаниями, с мукой неразрешимых противоречий, которые непосильны даже во сне. Скреблись за стеной мыши, часы частили, дробя и подталкивая тьму, а я дремал, летя в мутную пустоту августовской ночи и одного желал – как бы подольше не просыпаться. Ну вот ночные сны и страхи позади и вновь я свободен, пуст и легок, точно лист, которым играет ветер. Горе человеку, превратившему жизнь в литературу. Сам же он жестоко и беспощадно накажет себя, ежедневными терзаниями и страшной духовной маятой (пустотой)
24 августа 92 года
«Обратный счет» «Чернышов»
В город никто его не звал, никто не писал ему никаких писем, никто не звонил. Никто не звонил. Город мертвых. Встреча с каждым это еще и прощание. Они умерли для него, он их забыл, хотя все они знали его и любили. Он всем им что-то пообещал и ничего не сделал. Лампа. Не пришел на свидание. Забыл отдать долг. Он ужасается, он не верит, что все так быстро прошло, это жизнь, которую он так старательно выстраивал, чужая жизнь, а свою он оставил здесь. Последняя встреча на берегу. Поле с васильками взрослой поспевающий ржи.
Никуда он не уезжал. Ночью ему долго не спалось, он принял снотворное и забылся вязким тяжелым сном, а во сне с ним случился сердечный приступ, он потерял сознание и пролежал до утра на диванчике у окна так толком и не раздевшись. Обеспокоенная соседка постучала в дверь и, не услышав ответа, вышла. Он лежал ничком подложив под себя руку (неловко) и почти не дышал
Когда санитары чертыхаясь выносили его, на носилках по узкой лестнице, ему почудилось, что он покачивается в лодке, над ним голубое небо, с белыми полуденными облаками. «Володя! Володенька! … Услышал он далекий и бесконечно родной голос, и хотел обернуться на него, встать, но какая-то сила прыгнула его, сдавила обручем сердца и больше уж он ничего не слышал. Точно оглох от внезапного и страшного грохота, подумать Что это? Что?..»
«И эти годы протянулись впереди, как туннель, гулкий и темный, и не было в конце его никакого света. В эти годы, уже не существовавшие для отца, он куда-то ездил, что-то делал, спал, просыпался, мучаясь поутру запоздалым раскаянием, собирал книги, читал, намереваясь жить вечно. Но из этого ничего не выходило: жизнь разваливалась на куски, на части. Концы не сходили с концами…»
«Истинно, истинно говорю вам: вы, как чаша весов колеблетесь между радостей и печалей»
Евангелие
Приезжал Володя. Рассказал ему о своем замысле («Обратный отсчет»)
Пили пиво в редакции, зашли к Мишке, который угощал нас спиртом (я не пил)
25 августа 92 года
Ночью шел дождь, утром было сыро, холодно, точно в прачечной… Потерял где-то полторы машинописных странички, написанных когда-то про отшельника, и никак не могу найти.
28 августа 92 года
15:15 Успение. В Посаде большой престольный праздник, от которого мало что осталось. Ни праздничного богослужения, ни колокольного звона, ни деревенского пива, ни гармоний…
30 августа 92 года
18:45 Какая жара! Тёплый, будто из печки, ветер не приносит прохлады. Приходили Зиминовы, пили чай с блинами в большой комнате. Мишка был тих и робок с похмелья. Но после спирта повеселел и, как всегда, смешил нас кривлянием своим.
Сходили в город, зашли в библиотеку, где я взял «Метрополь» и «Пол и характер» Отто Вейнигера. В городе пусто и душно. Праздником (а сегодня объявлен праздник города) и не пахнет.
Костя ездил в Сюйску за клюквой с Лешей Наумовым. Привез средних размеров корзинку незрелой еще клюквы. Говорит, что сомлел там от жары и ягоды собирал в одной майке.
Вчера у нас тоже были гости: Ира с Таней, а после еще и Володя с Антоном.
Сердце жмёт тупая, неявственная боль, жарко, душа болит и томится, и жизнь моя кажется мне клеткой. Надо писать, надо копать картошку в Мошенском и Опеченском, надо садиться за рассказ, надо, наконец, зарабатывать деньги… А я вместо этого тоскую, хандрю, принимаю гостей, пускаюсь в долгие и бесполезные разговоры. Стыдно так жить, невозможно, а я живу и хочу, чтобы совесть оставила меня в покое, чтобы безделье мое оправдывалось талантом… Мыслимо ли?
22:00 Душно, и духоте этой нет конца. Ночь полна шума и грохота, который не заглушает нежного трепета осины
31 августа 92 года
19:45 Проводил Костю на автобус. Позвонили в лицей: он уже полон новой жизнью, взахлеб рассказывает новости, что Козлову с директоров в смесители, и теперь на ее месте Лена Белякова, то бишь Елена Федоровна, что рисование и пение будет преподавать у них какой-то американец.
Меланхолический звон капели