1 апреля 91 года
3:00 Как всегда, работу оставил к ночи. Сделал для «Комсомольца» материал о Кушнеревичах. Если быть точным, перепечатал с небольшими поправками и изменениями старый материал и нашлепал информацию строк на сорок. Ложусь спать.
Володя Михайлов звонил. Говорил, что войска были стянуты в центре, что выглядело это угрожающе и страшно.
23:50 Новгород. Пишу у Гриши. Заходил к Лавровым. Хорошо поговорил с Аленой, Ольгой и Игорем. Ольга показала мне свои стихи, поразившие меня своей зрелостью. Попросил ее переписать для меня три стихотворения. Она сделала это охотно и пообещала присылать то, что напишет. Сегодня я был у них как свой, не дичился. Алена приготовила ужин, почаевничали за маленьким столом на кухне, поговорили обо все понемножку: об Ольгиной учебе (я советовал ей поступать в лицей) об Игоре, о поездке в Хвойную… Я пробыл у них часа два, ушёл в десять.
Слава богу, я нашёл Колину папку со стихами и даже наткнулся на свои, так и не напечатанные рассказы. Все это в немыслимом беспорядке валялось в разнобой в кабинете у Ксении Фирсовой. Она со страдальческим лицом разговаривала с кем-то по телефону. Мне едва кивнула.
Сделал большую часть дел, запланированных на день. Но дела эти были мелки и ничтожны, не стоит о них и писать. Так, пустяки разные, вроде разговора с Виктором Голышевым насчет материала о Кушнеревичах… Поговорил с Невежиным о творческой командировке. В.Н. сказал, что это можно устроить, надо только договориться с начальством, наметить маршрут и написать заявление на союз журналистов, которое требуется подписать почему-то у Хановой.
2 апреля 91 года
0:15 Напился у Гриши крепчайшего кофе и теперь не спится, хоть глаза сшивай.
Костя приходил ко мне в редакцию. Посидели около часу. Нарышкин пришёл, завел разговор про лицей, попросил меня написать о нем. Я сказал, что Костя может и сам написать. Он согласился и даже ухватился за эту идею. И Кося как будто бы не против. Сегодня он сдал пятёрку биологию, завтра у него зачет по математике, потом история, русский язык, литература… Надо крутиться. По литературе он получил «пятерку» по Лермонтову, отвечая экспромтом по тему, к который должен был подготовиться. Про подготовку он конечно забыл и вышел из положения, воспользовавшись нашим с ним разговором о Лермонтове. Меня немного беспокоит его склонность к верхоглядству, которой страдал и я.
В.Я. навешал кучу заданий: Написать о молодежи, о совхозе «Дре…вский (неразб.)» и т.д. и т.п. Скулы воротит от таких тем. И в то же время В.Я. очень интересно рассказывал как ходил пешком в Усадье, сделав за день верст 70. Было это ранней весной. Мда разлилась и вышла из берегов. Время было перед пасхой. В колхозе «Комсомолец» к концу апреля вспахали что-то около 70% пашни и почти что отсеялись. «Автономов послал меня выяснить и написать. И вот я по грязи в резиновых сапожинах и в пальто двинулся в глушь. Дошел, переговорил с мужиками, с бригадирами, записал фактуру и решил завернуть к знакомым девкам в Кременичи (?), но их там не оказалось, переночевать негде, пришлось шагать в Неболчи. Еле дошел. Часов в 12 ночи добрел до дому. Думал, утром не встать. Нет, ничего, встал и еще на субботник по уборке стадиона пошел.»
Звонил домой. Александре Ивановне с трудом дозвонился. Весь день накручивал диск – занято. Наверное трубка было плохо положена. Поговорили о субботней поездке в Посад, обговорил мельчайшие детали сего архивного события.
Вспомнились ярко розовые шелковистые облака на кромкой дальнего леса. Покой и умиротворение в природе. Будет ли так в эту пасху? Будет ли солнце играть рано поутру, когда дали еще сизы и прозрачные и воздух студен и чист, как вода из родника.
Вечером. М.Вишера. С автобуса зашел в редакцию и просидел там изрядно за разговорами с Валей, с Мишкой, с Ниной Семёновой.
3 апреля 91 года
17:40 Мутный, безрадостный день. Соседский огород залит водой. В огромной бесформенной луже утонули грядки, торчат из воды капустные кочерыжки, зачем-то оставленные в зиму.
{Вклейка из календаря Планеты в апреле}
В серой колеблющейся мути подрагивает отражение забора и крыши соседского сарая. Пролетели, будто засеченные локатором, две чайки и пропали из поля зрения.
День просидел дома, никуда не вышел. А оказывает – в книжном был привоз и я, вероятно, проморгал все, что можно проморгать.
Валя Базанова захворала. Только что говорили с нею, смеялись и вот слегла.
4 апреля 91 года
Пишу Колиной ручной, испытывая душевное волнение. Она еще хранит тепло его руки. Паста в ней исписана совсем немного, он собирался писать долго, не торопясь Мы как-то признались друг другу в пристрастии к писчим принадлежностям: к ручкам, тетрадям, блокнотам… И нашли много общего. Я помню этот разговор, помню как Коля вытащил из портфеля эту авторучку и показал её, а я похвалил ручку за аккуратность и изящество.
День просидели дома. Собрался в люди с намерением зайти в книжный, но Мишка сказал, что книжный сегодня закрыт, и я остался. Звонил то в Любытино, узнавая подробности голодовки Юрия Станиславовича Васильева из деревни Потафьево, то в редакцию, то в контору мелиораторов. Разговоры все были долгие, затяжные. С Валей (а она вышла сегодня) вспоминали Ленинград шестьдесят седьмого года. Я рассказал о том, как заходил в магазин грампластинок на Большом проспекте и просил молодую, моих примерно лет продавщицу, поставить пластинку модного тогда певца, француза из Конго Энрико Масиаса. Страдальческий, точнее страдающий голос пел на французском языке что-то безнадежно печальное. Я слушал, поглядывая искоса на
5 апреля 91 года
20:30 Опеченский Посад.
Доехали хорошо. Но теперь дорога – удовольствие дорогое, – обошлась она нам с Людой в двенадцать рублей. «Юность» в этот раз не запоздала. Я спокойно купил билеты на автобус в 16:30. В очереди нос к носу столкнулся с Нарышкиным, он ждал автобуса на Новгород. Я спросил его про Смульского, он сказал, что теперь слухи окончательно подтвердились: Ю.М. уходит собкором в «Советскую Россию». Кто будет редактором – не известно. Пока на эту должность четыре кандидатуры, какие именно – Нарышкин не уточнял.
Сегодня небывало тепло. Я вышел из дома в шапке зимней и сапогах на меху и выглядел в таком наряде как белая ворона, многие щеголяли без шапок в коротких, без подкладок, куртках, а самые нетерпеливые обходились и вовсе без них. Двое первоклассников шли засунув куртки под застежку ранцев и были похожи на бойцов ополчения. Они деловито обошли все лужи, толкуя о чем-то чрезвычайно важном отчаянно при этом жестикулируя.
Зашёл в редакцию, побрился у Миши в кабинете (у нас не было света), забежал на почту, отправил «Живую память» в «Сельскую жизнь», в книжном купил «Ночь в Гефсиманском саду» Павловского и книгу Данилевского «Россия и Европа». Все это бегом, торопясь успеть все к трем часам.
В Окуловке встретил, кроме Нарышкина, Светлану Кривую, высокопарно и горячо сказавшую, что написать о художнике – ее профессиональный долг. В Боровичах на вокзале увидел Любытинского редактора Бояринова.
6 апреля 91 года
2:30 Днём ждали А.И., Костю и Федора Егоровича.
Ходили на кладбище с мамой, Людой и Наташей. Убрали у папы в оградке сухие прошлогодние листья, покрошили рису, положили несколько печенин и конфеты…
Сытые кладбищенские вороны уже высматривали добычу и, едва мы отошли, уже слетелись к угощенью. Было сегодня ветрено и мозгловато. Солнце грело мало и неохотно.
Дождались часового автобуса, встретили Костю. Ездит наш сын без шапки с одной сумкой через плечо. А в сумке у него ничего – ни фотоаппарата, ни грязного белья, которое велено ему было привезти. Зато положен толстенный том Гоголя (библиотечный).
Вечером мылись с ним в холодной бане у Фоминых. Он рассказывал как ехал сегодня, как разговорился с соседом, а он оказался логопедом.
7 апреля 91 года
2:15 Пасха. Проводили Наташу на сто первый, вернулись домой, я пошел за сапогами костиными и своими (собирался помыть их на ручье), а Люда осталась ждать на улице у ручья. Пока мы с мамой христосовались (было около полуночи), по я искал сапоги и вытаскивал стельки, прошло наверное минут пять или десять.
Люда: «Я жду тебя, уж сердиться начала. И вдруг вижу около двери над забором лицо. Я подумала, что это ты, окликнула: «Володя!» Никто не отвечает. Я пошла к березе – никого. Это был Христос. Я видела его. Длинные волосы, приятное мужское лицо…»
Была она в большом волнении
Вечером. Мошенское Доехали удачно. В Посаде без хлопот сели на автобус в 12:30, купили билеты в Боровичах на Окуловку и Мошенское, проводили Люду, она уехала на 10 минут раньше, а в 14:10 на долговском автобусе, в котором кроме нас троих ехала еще одна женщина, отправились в Мошенское
Затопил печку. А.И. приготовила обед
8 апреля 91 года
23:15 Пелагея Кузьминична Смородина из деревни Сокирно. В нынешнем году, «в Савватей, 10 октября» её исполнится 103 года. Если доживет. «Надоело, слышать не слышу, видеть не вижу, смерти б бог прислал… – Говорила она крепким еще не старым голосом и невидящими глазами смотрела куда-то мимо меня, отвечая громкоголосой Анне Ивановне Фадеевой, которая вызвалась мне в провожатые. Лицом она красна, круглощека, бойка на язык, порывиста в движениях. Едва переступил порог и сказала кто я такой, «и зачем пришел, как она на удивление громкой и складно заговорила, что Пелагея Кузьминична живет через дом, что старушка она хорошая, в уме и памяти, только не слышит и на ухо туга, надо кричать, что живет с дочкой, дочке и самой уже за 70 и тоже не видит ничего и не слышит. «Операцию ей недавно сделали на один глаз – темная вода, ничего все равное не видит, зря только резали.» А с бабушкой только сегодня утром виделись, принесла ей яичко, похристосовались с ней, – хорошая она, очень хорошая старушка. В прошлом годе ее дочка выведет из дому, она положит в подол два полена и несет, так потихоньку и носила дрова. А в огороде лежит на боку и картошку рукой зарывает – такая копоекая старушка.
Мне говорит уже и неудобно жить. Смерть меня потеряла. Все смеялась: вот доживу до 100 лет и на 30 лет смерть отсрочу. А теперь не хочет. Чужой век заела.
Вы не беспокойтесь, они чистейшие, в обряде живут старушки: каждую субботу внук (?) приезжает на машине, везет их в баню, намоет и домой.
А у меня глотка мужская, я кого хошь перекричу, тихо не умею.
Про счетчик. «Милые мои, на 19 рублей свету нажгла за месяц. А где тем, мы и телевизор боимся включать – много нагорит. А он крутит и крутит. Так холит, только завывает. Ничего не включено – работает.
9 апреля 91 года
2:30 Часы с кукушкой отсчитывают 103 год бабы Пелагеи. Она была современницей Чехова, Григоровича, Толстого, нимало об этом не подозревая
Сундук. Печка топится. Связки луку на стене. Белесыми (неразб.) незрячими глазами смотрит она куда-то мимо меня и о чем-то думает. О чем?
Вечером. Ездили с военкомом в Кобожу. За рулем раздрипанного «уазика» сидел мордатый с крепким загривком, прапорщик Яковлев Николай Семенович. Военная форма прямо-таки трещала на его дородных телесах. Дорога была хуже некуда. С Белей, где кончался асфальт, начинались дорожные хляби. Новая насыпь, ломясь через лес и болота и круша все на своем пути, пересекала старую дорогу, а местами подминала её под себя и лезла местами вперед по означенным для нее вешкам. Бульдозеры безо всякой пощады крушили не только кусты и еловый подрост, но и вполне зрелую древесину, годную хотя бы на дрова. Все сдвинуто в беспорядочные груды, искорежено, изломано, хотя нужды в этом нет. Просто в руках дорожников техника, способная сокрушить все и нет им нужды выпиливать в полосе отвода лес, вырубать кусты. Зачем? Им нужны кубометры вздыбленного грунта, километры покрытия, а это так, мелочи. Да и не их вена, что просеку под дорогу никто не приготовил, никто не обеспокоился тем, чтобы ничего не пропало. Дорогу делаем заведомо дороже, закладывая в её основание бардак, которого могло бы и не быть. Если бы выпилить всю древесину и продать ее хотя бы на дрова, можно было бы что-то вырубить, а так – ничего. Никому нет пользы: ни человеку, ни природе.
Валентин Андреев. Очки, широкий, ярких цветов, галстук, костюм серый, резиновые сапоги. Новой должности он смущается, стесняется: «Не ко мне это. Уйду. Парень, сын Валентины, решил взять крестьянское хозяйство. Сорок четыре гектара, даже чуть поболе, в Подоле. Буду с ним работать.» Карта будущих угодий. Справа от кладбища, вдоль горы и далее… Вытянутая вдоль дороги полоса
оз.Великое
Пушкин Константин Иванович (вроде) Живет на озере Великом. Была рыболовная артель, караулили с напарником снасти. Потом пристроил новый сруб. Жена от него ушла, – пил, вышла замуж и работает в с-зе «Любытинский» глав. ветврачом. Он женился на бывшей председательше Лубенского сельсовета, но не очень с нею ладил. Выгоняла его. Умерла. Теперь он один. Чем кормится? Рыбалкой. Зимние снасти в коридоре. Грибы, ягоды в лесу. Пенсия (?) Холостяцкая обстановка. Кровать без простыней и пододеяльников. Не кровать – лежак. Стол, добротно срубленный, небеленая печка обмазанная глиной. Тишина. Слышно как мерно капает в алюминиевый бидончик березовый сок со старой корявой березы. Пичуги перекликаются в лесу. Два окна на две стороны света. Кобожа в далеке на горизонте
Стол из сосновых плах, скамейки.
В старой избёнке косы, удочки, рыбацкие снасти. Дом построен основательно и не без изящества. Труда с фигурным козырьком от дождя и снега. Пахнущие смолой стены срублены в лапы
10 апреля 91 года
12:00 Окуловка. До вокзала меня довезли на райкомовской «Волге»
Ехал в компании с Сашей и бывшим первым секретарем райкома комсомола Иваном Васильевичем Шевцовым, не в меру говорливым молодым мужиком. Рядом с шофером Борькой Николаевым важно восседал Самосюк. Шевцов заискивающе обращался к нему: «Владимир Иванович, вы сегодня не смотрели 120 минут? А «капитал-шоу» вчера не смотрели?» На что степенный Самосюк ответствовал: «Зря время тратить-то, болтовня-то…», прибавляя почти к каждому слову частицу «то», которую он произносил нараспев.
Жарко. Я, в своем коричневом армяке, подбитом искусственным мехом, в зимней шапке и зимних ботинках, чувствую себя пугалом огородным. Солнце жарит, на небе ни облачка.
Везу неподъемную сумку с картошкой, луком и крошевом, которое в багажнике пролилось. Сумка упала набок.
Разгромленный колесный трактор на въезде в Кобожу выглядит как символ раздора и запустения. Он как танк, подбитый в бою, где подбили, там и остался.
12:45 Настроение, как всегда в дороге, тоскливо-ожидающее. Время тянется медленно. До электрички еще полтора часа. Ничего умного в голову не лезет. Обрывки впечатлений, фраз… Черный, с прожилками трещин, лед на Великом. Солнце в мареве, редкие фигурки рыбаков, тишина…
Тишина режет уши. Тишина обкладывает ватой уши. Воздух дрожит и слоится. Военком в своем всепогодном плаще, в неизменной фуражке и болотных сапогах с отворотами, косолапя, шагал впереди, а я чуть сзади. Нашлись у него две зимние удочки, он показал, как вытравлять леску, как подсекать. Наловили с старых лунках десятка два мелких, меньше ладони, окуней
Я поймал штук десять, остальное – военком, знающий в этом деле толк.
13:30 Пишу уже в электричке. До одури пахнет краской. Ждать еще час, да полтора часа ехать…
Вчера перекидали с Костей дрова из-за забора. Пока мы работали, компания мирных алкашей допивала бутылку водки и потягивала пиво. Три задрипанных мужичка и с ними потрепанная особа лет сорока. Желая подкузьмить одного собутыльников она сказала: «Ну и иди к свой кастрюле», явно имея в виду жену. Он неожиданно обиделся, встал: «Ты мне этого больше не говори. Понятно? Вот так. А то скину тебя в Уверь и утоплю.» И даже попытался отпихнуть ее, в результате чего оба упали. Двое других участников пьянки, что-то бубня, попытались примерить их, но обиженный мужичонка вконец расходился и кричал все громче. В конце-концов они ушли, оставив банку из-под пива и кошелки со смятым рублем и карточками на продукты. Мы было побежали за ними, но их и след простыл. На карточка были две фамилии Александрова Клавдия М. и Александров Николай Вл. Костя собирался звонить, выяснять, где они живут.
11 апреля 91 года
2:00 Голова тяжелая, будто железная. Мысли путаются, то ли это от недосыпа и усталости, то ли давление опять подскочило. Утром ехать в Новгород. Куча дела не сделана. Это пугает, лишает покоя. Поездка меня вымотала, сил не осталось, а надо еще сутки болтаться неизвестно для чего.
Годовщина смерти отца. 15 лет назад мы осиротели. А все, как вчера.
Дело валится из рук. Соображаю туго. И лучше бы всего лечь, да выспаться, но боюсь, что будет не уснуть.
Письмо от Вити Кудрявцева. Он молодец, деньгу зашибает, пишет много и успешно, в отличие от меня грешного. За 2 тысячи купил потрепанную и неполную «Всемирную библиотеку» и считает, что это по нынешним ценам недорого. А я все благодушествую, ленюсь, держа семью если не впроголодь, то в черном теле.
Ходики на кухне бойко отстукивают минуты сто третьей весны бабушки Пелагеи. Но она их не слышит и не видит. «Сто третья весна.» «Сто лет и три года» Жизнь Пелагеи Кузьминичны
{Вклейка из записной книжки}
11 апреля 91 года
Новгород. Половина восьмого. Собрание. Поражает «широта» мышления наших правоверных. Кто о чем, а вшивый все про баню. Коммунизм, социализм, изм… О чем они толкуют, когда все валится, рушится, трещит по швам… Сережа Иванов – тихий, ласковый голосов, очки поправляет робким интеллигентным движением, а в глазах пустота и блеск фанатика, готового на все. Надень на него фречик или студенческую тужурку, повесь через плечо кобуру с наганом и… готовый комиссар перед нами. «Надо действовать жестко, партотделу надо отдавать в полосе места и печатать наши материалы не реже, чем программу телевидения…»
Встреча с немцем из журнала «Штерн». Тонкое интеллигентное лицо, умный взгляд, неторопливая, с легким акцентом речь. Зовут его Иоханнес. Он сидел за столом, где обычно заседает редактор, когда ведет летучку и вертел в руках авторучку, слегка волнуясь и старательно подбирая слова, говорил о том, что приехал с «конвоем» (он так и сказал) из шести машин с девятью тысячами посылок, что они воспринимают не как помощь, а как рождественские или пасхальные подарки.
{Вклейка из записной книжки}
22:15 Новгород. Жара сегодня несусветная. Уезжаю боровичским поездом в 22:16. К Грише приезжает теща, и я решил их не стеснять. Таня уговаривала остаться, Гриша отнесся к моему решению сдержанно.
Гриша рассказывал, что года два тому назад девушка, не поступившая в институт, домой, опасаясь стыда и огласки, не поехала, поселилась в какой-то хозяйственной комнатушке
23:30 Стоим где-то в чистом поле. Темно и тихо. Перебрался с тетрадкой поближе к дверям, здесь светло от фонаря в тамбуре. Жалею, что не подошел к немцу из «Штерна», не предложил ему тему солдатских могил в бывших лагерях для военнопленных. Чем-то он мне приглянулся, этот Иоханнес, принятый моими коллегами в лучших традициях времен идеологического противостояния. Сережа Иванов даже назвал его филистером, повторив этот тезис в выступлении на собрании. Опасный он все-таки человек. Для него нет полутонов, нет спонтанности, все геометрически точно. Я не верю, что это его убеждения, тут другой случай. Это твердое осознание правил игры, ставки сделаны, назад ходу нет.
Анекдот про скачки Гриша.
22:50 Вкус валидола во рту. Сердце поднывает. Не успеваю. Дел пропасть.
Маме звонил. Она сказал, что поросенка зарезали, надо ехать за мясом. Вася Пилявский как посылает меня в Опеченский Посад в командировку. Поеду скорее всего в понедельник утром. Надо хотя бы частично отписаться про Мошенское.
В Новгороде никуда не ходил. С вокзала сразу в редакцию, оттуда – к Грише.
12 апреля 91 года
0:05 Подъезжаем к Чудову. Сколько мы простоим здесь? Чудово. 15 минут первого. Сон снился мне под утром, что сдаю будто бы я экзамены, но не в школе, не в институте, а у нас дома, в Опеченском Посаде. Экзамен по физике. Я ничего не знаю, не успел даже учебника открыть. И вот достается мне такой вопрос: дифракция (именно так, я хорошо помню) Что это такое – убей, не знаю. И вдруг Коля Добромыслов неведомо откуда взявшийся, рисует мне на бумажном листе простенькую схему и объясняет где шепотом, где знаками, что это означает наложение. И закрывает одну ладонь другой. Я обрадованно киваю и отвечаю экзаменатору (это была женщина) некую наукообразную галиматью. И все сходит мне с рук. Что было дальше – не помню. Порывался сразу записать, но пробегал, времени не осталось.
12:25 Бедная девчока от старха не сдать и не поступить, слегка тронулась умом и вместо того, чтобы ехать домой, как мышь за печку, забилась в эту хозяйственную конуру в женском туалете на третьем, кажется, этаже. И с августа до весны оттуда почти не вылезала. Родители подали на всесоюзный розыск. А дочка жила в студенческой общаге никем не замеченная. По ночам, когда все засыпали, вылезала из своей конуры, побиралась остатками на кухне, тем, видимо, и кормилась. Слух пополз по общаге, что там завелось приведение. Как не осторожничала несчастная Офелия, но кто-то все-таки ее видел. Одежонка на ней истлела, она высохла и на человека уже мало походила. Весной её то ли поймали, то ли она сама вышла после того, как понемногу пришла в себя. Вот такой случай, достойный скорей вымысла, чем правды. Так глубоко сидит в нас страх, что разбудить его может любой пустяк и любой пустяк может переломить человека, как соломинку.
13 апреля 91 года
Темный, по-настоящему летний день. Сейчас уже вечер, 16:55, солнце светит на излете своего дневного путешествия. Вечерний свет. Осина, как рождественская ёлка, обвешана рыжими сережками, на сирени лопаются почки. Весна торопится, поспешает. Ранняя Пасха, ранее тепло. Трава зазеленела, преобразив до неузнаваемости грязный запущенный луг за окнами. Зацвела мать-и-мачеха. Воздух ударяет в голову как крепкое вино. Идешь по улице, как пьяный и в то же время обостренным зрением примечаешь всякую малость вроде мелеющих луж с мутноватой застоялой водой, про…ны (неразб.) травы вдоль заборов, невероятного обилия белья на веревках, которое чем-то напоминает корабельный семафор из разноцветных флажков. Пыль на дороге от ветра ли, от машины поднимает клубком и не сразу оседает. От этого тоже за зиму отвыкли, все в диковинку. Резко и неприятно воняют помойки и сточные канавы
Годовщина нашей свадьбы. Семнадцатая. Вспоминали с Людой как затеяли эту свадьбу, как притащили в Новгород всю родню, вместо того, чтобы самим приехать домой и там отпраздновать сие событие.
14 апреля 91 года
14:00 Доделал сто строчек о старушке, которой в Савватей исполнится сто три года. «Сто лет и три года» назвал я свою зарисовочку. Можно было бы за десять минут написать такого же размера фитюлечку. Но не было там ничего, кроме бойкости пера и трескучих фраз.
Никуда за день не вышел, так и просидел сиднем, будто колодник, у пишущей машинки. Сердце пошаливало, глотал пилюли, отлеживался и снова долбил по клавишам. Впрочем, проку от этого было немного. Дело двигалось туго. И вечером я решил отложить поездку в Посад на вторник.
Похолодало. К ночи задул ветер и пошел дождь.
15 апреля 91 года
Весь день бился над заметками о посевной в Мошенском районе. Уйму времени и сил убил на пустое, в сущности, дело. Кому это надо? Кто будет это читать? А я рвал бумагу, без конца переделывал начало, шлифовал каждое слово, безжалостно вымарывая целые куски только потому, что они небрежно написаны, черезчур туга фраза, ничтожна мысль…
Приходил Володя. Ему сегодня день рождения и он по этому случаю слегка выпивши. Подарил ему Достоевского и блокнот. Посидели, поговорили. Но Володя после похода на (слово неразб.) клевал носом и к разговору был мало расположен.
В баню железнодорожную ходил.
16 апреля 91 года
4:00 Добил свою многострадальную статью названную не без апломба «Весь изъян на крестьян». Недопеченой она вышла, скомканной, но сил у меня больше нет, утром собираюсь домой, а еще ничего не собрано. В голове звенящая пустота, в глазах – туман
11:20 Электричка на Окуловку. Встал в одиннадцатом часу, с трудом размаялся. Собирался в суете, забыл носовой платок и теперь из-за этого пустяка испытываю неприятные неудобства
Погода, как назло, холодная, насморк тут как тут, а платка, увы, нет
Электричка задерживается. Сегодня Радуница. Народ едет на кладбища. Маловишерское – кишит людьми
Вечером. Опеченский Посад. Радуница. В дороге сначала мне не везло. Автобус в Окуловке ушёл раньше срока, пришлось ехать на перекресток, голосовать. Началась снежная метель
17 апреля 91 года
11:50 Разговор с Дмитрием Константиновичем Глинкой. Оказывается, он из семьи знаменитых Глинок, восходящих от жены Ивана Грозного княгини Глинской, а от нее еще ранее – к выходцам из Литвы, католикам, которые то приходили в Россию, то уходили, в зависимости от политической ситуации. Две ветви – западная и восточная. Западная – чехи, скандинавы, хоккеист Глинка из сборной Чехословакии… Писатели В.Глинка и М.Глинка… Первого называл дядей Владей, второго – Мишей, его он прямым потомком не считает и его намерение написать историю семьи считает незаконным. «Он ничего не знает, только то, что слышал от дяди Влади, умершего несколько лет назад. Но он забрал от него наше генеалогическое древо, и я собирался устроить ему скандал и доски эти забрать»
Разговаривали мы, утопая в глубоких, на колесиках, креслах, очень удобных и покойных.
«Слово» Рукописный журнал «Вече» (71-74 г.)
Олег Волков и М.Антонов, Л.Бородин, Глазунов 10 номеров. Российское национальное направление
Преследовалось. Св.Дм.Дудко.
#Сон Неуловимость сна. Татьяна…
72 г. Статья Яковлева в «Лит.газете». «Против антиисторизма» «Мыв вечную нарвств.не верим»…(Ленин)
«Письма из Русского музея» «МГ»
{Записи по истории из передачи или статьи}
23:45 д.Кузнецово за
Приехала в деревню. Ночь. Осень. Дождь. Хорошего жеребца на худую кобылу сменил
В Лыкошино ездил. Приехал пьяным-пьяно
Дед кричит: «Зарублю» Мама мной беременна была, она села, – лошадь дорогу найдет, и поехала в ночь. Темно. Дождь хлещет. Остановилась. Темень. Дом не закрыт. Спят все. Четыре мужика на полу. Сыновья. Батько на кана..не (слово неразб.). Бабка на печи. «Люди добрые, вот мой муж лошадь у вас менял…» Они хотели ее убить. «Я беременная»
18 апреля 91 года
1:10 Облезлые щиты на площади перед совхозной конторой все еще продолжают призывать к победе коммунистического труда, назойливо твердить о миролюбивой политике, а плакатный вождь простирать широкую руку в направлении неопределенном
Площадь изуродована стройкой и разрушением. С одной стороны возводят глухую широкую стену фабричного цеха, с другой – ломают двухэтажный деревянный дом служивший некогда и школой и библиотекой и общежитием для умельца сельской электрификации. Был там одно время и книжный магазин.
18:30 Холодно. Снег побелил землю, и не тает. День прошел в звонках – то одному, то другому, – в ходьбе по Посаду.
(Геометрическое) Географическое место Опеч.Посада определяется 58° с.ш. и 54° вост.долг. (34°)
Разрушение. Если после революции было что разрушать, то теперь разрушается несозданное. Замки на песке (Евангелие) Рушатся замки, построенные на песке. Облезла и потрескалась краска лозунгов, обтрепались на ветру флаги, призванные восхвалять труд. Лживость этих атрибутов не подлежит сомнению.
19 апреля 91 года
2:00 Большой золотой месяц завис над кромкой темного леса и, пока я огибал склады, он потихоньку смещался в сторону, пока, наконец, не скрылся где-то за крышами и соснами.
12:30 Окуловка. Сижу за столом Володи Михайлова (все разбежались по домам), листаю старые подшивки. Нашел любопытную заметку о посещении здешних мест Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым.
Был он здесь в мае 1901 года по приглашению Веры Ивановны Грессер. Дача ее располагалась на крутом берегу речки Кренечинки (странное название), неподалеку от деревни Крапачуха. Дремучие ельники кругом, березовая роща, на фоне которой он сфотографировался. Все в 30е годы было безжалостно вырублено. От березовой рощи не осталось даже пней. Сейчас там поднялся глухой, захламленный валежником и сухостоем, молодняк. Дачу в русском стиле «Ампир» и окружающие постройки частью сожгли, частью увезли.
В 1903 году он приезжал сюда второй раз, здесь он писал знаменитую оперу-легенду «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии»
(13.04.91 «Окуловский вестник», вольный пересказ)
{Выписки из газет}
13:15 Настроение отчего-то неважное. Снег идет. «Апрель, похожий на октябрь…» Снилась баня, а это к болезни, кажется. Будто бы с Геной Ивановым и Сашей Петровым мылись и разговаривали о чем-то сугубо серьёзном. Потом таскали какие-то мешки, суетились, спешили…
До автостанции довез меня сосед на своём изрядно задрипанном (уже) «Москвиче». Вчера они резали свинью и сегодня везли мясо в Боровичи на продажу. От денег Геннадий Иванович и Мария Мечиславовна великодушно отказались, настаивать я не стал. До Окуловки доехал на Новгородском автобусе, шофер – молодой рыжеватый парень с тихим голосом, – оторвал билет за полтинник, не забыв взять с меня два рубля. А тут – контроль. Пришлось, выгораживая шофера, соврать, сказав, что еду я до Соинского. Остаток дороги испортил угрызениями совести, вконец замучившими меня к концу пути.
Снег так и идет. Красная кирпичная стена, старинная, местами побитая, кладка, высокие решетчатые окна… Это, по-видимому, депо.
Угнетает небывалая дороговизна. Детское пальтишко – 100 рублей, носовой платок – 2,40… Полки девственно пусты. Ничего там не прибавилось
20 апреля 91 года
Костя приехал вчера. Возвращается с Людой из города, а он нам навстречу. Шагает своей широкой развалистой походкой и улыбается во весь рот. Холодина, ветер со снегом, а он без шапки.
Вечер пролетел быстро и незаметно. Пока возились с ужином, пока разбирали холодец, подоспела ночь. Собирались идти в редакцию на банкет по случаю шестидесятилетия, но не пошли. Что-то не захотелось сидеть в компании, терять попусту время… Я позвонил, сказал, что не придем, никого этим, по-видимому, не расстроив. Да что нам непьющим делать в хмельной компании. Сковывать людей своим присутствием?
Весь день то лил дождь, то шел снег, погода была самая что ни на есть неприятная. При одном взгляде на окно делалось зябко. Хотелось передернуть плечами и сказать: «Бр-р-р!»
Снегири на огороде. Живые, розоватые, точно мячики, комочки.
21 апреля 91 года
2:00 Пора ложиться Устал. Утром стирал свои и Костины джинсы, носки и рубаху. Времени на это убил много, поработать не удалось
13:30 Утром звонил Володя из Новгорода. Я говорил с ним спросонья, ничего не соображая. Он просил навестить Гусевых, забрать картины и отвезти их в Новгород к Вепревой Галине Вас.
Руслан звонил. Говорили с ним о предстоящей его поездке в Рязань (?), о делах в писательской организации, о книгах… Говорили долго, но я был отчего-то рассеян и Руслану отвечал холодно и невпопад.
Вечному городу – Риму сегодня 2774 года
Весь день с Костей, но все как-то суетно, впопыхах. Ни разговора не вышло, ни лекции по литературе. Они «проходят» сейчас Гоголя, а я не успел начитать о нем, чтобы свободно рассуждать о его жизни.
Холодно. Снег шел почти без перерыва, но земля его не принимала – он таял, едва прикоснувшись к ней. К вечеру было два градуса мороза.
Воду отключили. Это неприятное обстоятельство понемногу отравляет жизнь.
По телевизору посмотрели «Тарзана»
Костя попытался писать о лицее, но бросил, рассердившись на себя. Много в нем моих недостатков: та же разбросанность, так же переоценка собственных сил и в то же время неверия в себя. Цели велики и туманны. Пути их достижения неведомы.
22 апреля 91 года
2:30 Разобрал бумаги, только бы работать, но… спать хочу немилосердно. Утром рано вставать, провожать Костю.
22:35 Устал от безделья, одурел. Сердце жмет, давит. Поздно встал. Провожать Костю не пошел, и теперь душа болит за него. Он, конечно, не позвонил.
Получил по почте два перевода: на двести восемь с копейками из родной газеты (аванс и премия за 1 квартал), и 29 целковых из АПН. Значит, прошел – таки где-то мой искромсанный неведомым редактором текст.
Сходил в баню. Попарился чужим веником. И еле приволокся оттуда. Да еще Миша Зиминов, как друг, счел своим долгом испортить настроение, сказав, что смотрел «Новгородскую правду» за 1 квартал и почти ничего моего не нашел. «Мало ты пишешь» – заключил он и меня, как я не хорохорился, это уязвило. А зря. Стоит ли обращать внимание? С Мишей отношения все более и более натянутые. Причина одна – Елена. Выносить ее глупого и пустого апломба я уже не могу.
23 апреля 91 года
Поздно ночью. Только что у меня был Виталик Цветков. Он здесь в командировке, приехал в 24 школу записать на видеомагнитофон семинар по мировой художественной культуре. Поговорили весьма натянуто, плохо понимая друг друга. Виталик был рассеян, говорил тихо, косноязычно и невнятно. То он жаловался на сложные отношения с Лизаветой: «Съездила за границу и теперь сама не своя. Все виноваты в том, что она плохо живет. Я говорю: оглянись, другим еще хуже. А она – я знать ничего не хочу.», то заговаривал о методологии, одним из основателей которой является некий Анисимов Олег Сергеевич (если не вру) и пытался растолковать суть этой науки, которая одинаково пригодна к любой области человеческих знаний. Я, честно говоря, плохо понял в чем же тут соль.
Я поставил бутылку, пригубил для вида, Виталик выпил немного, речистей не стал, так мы и толкали из пустого в порожнее: то хватаясь за политики, то за воспоминания, то за разговоры о знакомых… Время пролетело быстро, Виталик засобирался в гостиницу и разговор наш так и оборвался, не родившись
Осталось ощущение вины, недосказанности и какой-то тягости на душе.
«К Синичке (неразб.) примыкает пруд, густо заросший со всех краёв старыми вятлами, на конце которого шипит и трясется бумагопрядильная фабрика с черной, закопчённой трубой. За фабрикой, поверх оранжереи и цветника, выглядывает изподлобья неуклюжий белый домина – дом Братьев Огорелышевых»
А.М.Ремизов «Пруд»
Здорово сказано: «шипит и трясется бумагопрядильная фабрика»
«Филистимляне – выходцы с острова Крита
Были они никейские греки
Завоевали Ханаан. Возможно они не вернулись домой после осады Трои и завоевали Ханаан у израильтян.»
Из радиопередачи
25 апреля 91 года
1:30 Миша Зиминов объявил войну Саше Захарову, наградив его строгим выговором и лишением премии. Саша в ответ печатает на машинке докладные и объяснительные, передаёт их Ольге, та ставит на них исходящие номера, фиксирует в книге и относит Михаилу. Что-то вроде переписки Ивана Грозного с Андреем Курбенским. На доске объявлений в коридоре белеет свежий приказ с Мишиной подписью, Саша, развив небывалую деятельность, носится по редакции то с пленками, то с бачком, то с ведром. И грозится подать заявление об уходе, говоря, что редактора он не уважает ни как человека, ни как редактора и вообще выносить его не может.
Миша в итоге напился, слиняв с работы. Я заходил к нему: глаза выпучены, несет чепуху. Все заводит разговор о моей лени, о том, что ничего не пишу. За 1 квартал он не обнаружил не одной моей статьи.
22:20 Весь день голодаю. Никаких особенных ощущений. Во рту медный привкус, но он у меня давно и я к нему успел привыкнуть.
Сделал для Васи Пилявского 100 строчек про картошку. Весь день провозился с такой-то чепухой. То не найти было начала, то в середине забуксовал.
За день никуда не вышел, так сиднем и просидел за машинкой, ни на что почти не отвлекался.
От Костиной кураторши Тамары Федоровны Ильиной пришло письмо. Опускаю начало.
Вот такое письмо. Надо отдать должное, Тамара Федоровна верна в оценках и к Косте, по всему видно, относится с добром.
26 апреля 91 года
Костя приехал около шести часов вечера. Голодать к тому времени я перестал , хотя никаких неудобств мне это не доставляло – мог бы и дальше попоститься кипяченой водой и чаем, но я решил, что не первый раз хватит, и поел. В редакцию сходил. Мишки не был(о), он отсиживал свое на пленуме в райкоме.
Толстого в детстве называли Левка-пузырь
Порку в русских школах отменили, как наказание, в 1864 году. С легкой руки хирурга Пирогова, писавшего о вреде публичных порок в журналах
27 апреля 91 года
Читал на ночь о покушении народовольцев на Александра II (Костя проходит реформы 1961 года по истории), в Большой дореволюционной энциклопедии искал сведения о нем, а потом и других Романовых, сравнивал со схемой их родословного дерева, пытаясь понять кто за кем следовал и какие перемены тому предшествовали, и чтением этим крепко переутомился. Проснулся в пятом часу утро в сухом болезненном жару с чугунной головой, встал с трудом, превозмогая себя, попил, но уснуть не смог. Снились цари назойливо, надоедливо и от этих сновидений никак было не отряхнуться. Закрою глаза, а перед ними эполеты, шпаги, холодные глаза, шорох вельможных шагов… Какая-то искусственная театральная кутерьма.
Встал. Смерил температуру: 37,8°. Попытался читать, глаза слезятся, в голове – туман, и снова уснул. Утром проглотил таблетку аспирина, но было все равно плохо, места себе не находил. Читал с большим трудом.
Костя съездил в школу, но на урок опоздал, зашёл к Сучкову и вместе с ним вернулся домой. Напоил их чаем, лег и снова уснул. Спал долго, почти до самого вечера. К вечеру слегка приободрился. Читал урывками Ключевского. Понравились мне его рассуждения о влиянии рек и леса на характер и судьбу русского человека. Весь вечер копался в книгах, искал то одно, то другое.
28 апреля 91 года
Время, когда Костя дома, пролетает стремительно. Говорили с ним о Чехове, о Толстом, о царях и народовольцах… Вечером он нарисовал Михайловскую церквушку с фотографии в книге. Очень похоже.
После обеда приходили Ира с Таней. Посидели, как барышни старосветские, чаю попили и ушли.
Вечером звонили в Мошенское. Александра Ивановна сказал, что в «Сельской жизни» (ей Леонтьева тетка Валя сообщила) напечатана моя статья. Неужели так быстро? Даже не верится.
К Мише Зиминову вечером ходили. Костя записывал у него «Битлов» и «Роллинг стоунз». Они грохотали этой музыкой и на все лады ее комментировали.
29 апреля 91 года
2:30 Дождь идет. Слышно, как по-кошачьи шепчет шмякает (неразб.) он за окном. Пожалуй, пора спать. Утром собираюсь проводить Костю. Беспокоюсь за него. Эта затея с походом в Карелию.
22:40 Весь день порываюсь работать, весь день рвусь на части, пытаясь всюду успеть. А в итоге успел только сходить в аптеку, заказать по рецепту лекарство для мамы (завтра к 12 часам за ним приходить), да в бане еще вымылся. Вот и все. В бане встретил вечного оппозиционера, ругающего всякую власть – Мишу Мотороева. Он любезно одолжил мне веник, заговорив за это до тошноты. Но я, по правде сказать, даже рад был ему – отвлек он меня от мрачных мыслей, от беспокойства за Костю.
Вечером он звонил: в поход решил все же идти, хотя Серега, как и следовало ожидать, отказался. Как он там в такую холодину и слякоть? Ночью шел дождь, лужи от него до сих пор не просохли. Вечером дождя добавило.
Утром провожал его, едва размаявшись после короткого трехчасового сна. Он шел весёлый, шутил, таща на плече безразмерный рюкзак с фуфайкой и прочей амуницией. Автобус долго стоял, мы объяснялись знаками, чтобы хоть чем-то заполнить тягостность ожидания… И вдруг какой-то коротконогий (метр с кепкой) мужичонка, хлопая огромными болотными сапогами, не обращая на публику ни малейшего внимания, по хозяйски пропёр к дверям «Икаруса», таща через плечо связанные вместе мешок и кошелку. В длинной, не по росту, чересчур просторной фуфайке, заросший жиденькой щетиной, немыслимо серьезный и деловой, был он на редкость уморителен. Костя, увидев его, зажал рот от смеха. Я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. А мужик протопал, хлябая отворотами резиновых мокроступов, не удостоив никого даже хмурым, изподлобья, взглядом, влез в автобус и нарядный (неразб.) «Икарус» сразу же тронулся, точно только этого и ждал.
Позвонил Ивану Николаевичу Кудряшову – одному из последних свидетелей, видевших как посадил в поле за Бритиным немецкий самолет советский летчик Лошаков Николай Кузьмич. Бежал он из одного плена, угодил в другой… Три года тому назад (21.04.88 г.) мы были у него с Володей Михайловым. Так я ничего после разговора с ним и не написал. Даже в дневнике о нем сухая протокольная строчка. И все. А потом задавнилось, забылось, ушло в прошлое… И я забыл о своем намерении написать об этом уникальном случае, втором, после Девятаева (если верить где-то слышанному утверждению) в истории второй мировой войны. Хотя, вполне возможно, это обычное преувеличение.
На Новгородчине в годы войны полегло 856 тысяч человек, больше, чем живет теперь. 435 тысяч положили только в боях за южное Приильменье, столько сколько Америка потеряла за всю вторую мировую войну
30 апреля 91 года
13:40 Пообщал Коле Модестову сделать 200 строк о летчике Лошакове, но никак за этот материал не сесть. С утра перечитывал все, что у меня на сей счет накопилось, включая собственные беглые записи в блокноте. Не расшифровал их вовремя, теперь многое забылось
История не прерывается ни на один день. Чем-то похожа она на муравейник, строительство которого не завершается никогда