1 февраля 90 года
22:25 Умерла Дарья Васильевна Спиридонова. Александра Ивановна сообщила мне эту печальную новость. Наш бессменный редакционный бухгалтер добрая, незлобливая Дарья Васильевна… Всего и забот у нее было – начислить зарплату и гонорар немногим штатным и нештатным сотрудникам, да раз в год составить полный бухгалтерский отчет. В обычные дни сидела она в конторке за дощатой перегородкой вместе с корректоршей (вот уже забыл как зовут ее) щелкала костяшками счет, да перебирала какие-то бумаги. С Любой Водолазовой они частенько спорили на тему семейный отношений. Люба назидательно говорила, что мужчины пьют, когда не находят понимания у жён, что надо с ними иначе, «где-то вы упустили Дарья Васильевна, если ваш муж пьет» «А вот ты поживи, и я погляжу что будешь говорить, когда он получку не принесет и неделю пьяный будет с работы приходить. Тогда я спрошу, где ты упустила» – горячилась Дарья Васильевна, выходя из своей конторки и становясь у круглой печки в боевую и одновременно обиженную позу. Пьющий муж был давней ее болью, воевала она с этим известным мужицким грехом известными же бабьими средствами – отбирала деньги, уговаривала, уходила к родственникам, забирая с собой взрослую дочь Валю, работавшую секретарем в райкоме партии. Ничего не помогало. Муж по-прежнему не только в получку и аванс, но и в будни приходил домой изрядно нагрузившись, выяснял отношения, ругался… Все его пьяные похождения наутро были известны в редакции. Бабы, изобразив на лице участие, слушали Д.В. с интересом, поддакивая и давая ни к чему не обязывающие советы.
Не знаю, успокаивало ли ее это вежливое участие, этот склочный интерес, но рассказывать о нем она не перестала, видя в своих муках и бедах м.б. единственное утешение, оправдание своей несостоявшейся жизни.
Она очень любила детей. Костю, когда он приходил ко мне на работу, непременно одаривала то блокнотом, то конфетой, задавая ему какие-то необязательные вопросы, на которые он с большим усердием отвечал.
Она все же дождалась внуков, Валя вышла замуж за инженера-мелиоратора Животикова, родила двух дочек, в которых Д.В. души не чаяла. Все складывалась как будто хорошо, но… жизнь кончилась. Сегодня, после сплошных трехмесячных мучений, она умерла. Мне жалко её. Эта смерть «умалила и меня.»
От Надьки Ивановой пришло из Пудости письмо с фотокарточками. Школьный вечер в восьмом классе, кажется это было под новый 65 й год. У Надьки написано: «Служили два товарища – э-эх» Курятина, Краснов, Сытов. Рот у Нади до ушей, хоть завязочки пришей. 1я солистка в последнем ансамбле. «Упадешь и не встанешь» – так назвал ансамбль Ломов – в центре. Исп.песня «Черный кот»
Мы с Вовкой и Валерой сидим сзади, о чем-то толкуя. Я – в центре, насупясь и опустив голову вниз, Вовка – повернувшись ко мне вполоборота. Валера – с челочкой, делающей его совсем уже мальчиком, сидит, подперев подбородок рукой. Надька, это видно даже на снимке, заливается соловьем рядом с угрюмым Ломовым, подыгрывающем ей на гитаре. Какой-то парень, кажется, брать Сани Фомина играет на гитаре. А сзади, среди зрителей, красивая смуглоликая Пальмова, какие-то девчонки из педкласса и румяный Добряков.
На других фотокарточках меня нет. Две из них запечатлели исторический момент сбора золы. Одеты все по-нищенски однообразно. По серой весенней слякоти (снега почти нет) толкают бедные мои одноклассники санки с ваннами и ящиками, доверху набитыми золой. Кому она была нужна, эта зола, ради чего бы так надрывались?
2 февраля 90 года
1:30 Оттепель барабанит по железному карнизу. Улицы – сплошной залитый водой каток. Идти, не рискуя сломать себе шею, невозможно.
14:20 Никуда я не уехал и теперь уж не уеду. Долго спал, проснулся в самом дурном расположении духа. За окном все та же затяжная слякоть. Мокрая, в клочьях пожухлой травы, земля местами вытаяла из под снега и от этого кажется, что на дворе по крайней мере март, а не начало февраля. Принял душ, вымыл посуду, позавтракал в гордом одиночестве.
Вчера звонил Кочевник. Сказал, что мои записки о Гусевых он показал в Москве. Там они понравились. «Может быть в феврале или в марте приеду, сделаю серию снимков и тогда твой материал пойдет целиком.
22:10 Больничный отпуск мой кончился. Шефова без колебаний закрыла мой «скорбный лист», минуту потратив на прослушивание моей грудной клетки и полминуты на измерение давления.
Звонил Иванин. Сказал, что он назначен редактором лесной газеты и уже через неделю приступит к должности. Что собкору положено 250 рублей жалования плюс квартальная премия в размере 70 процентов.
3 февраля 90 года
1:20 Как быстро остывает ощущение прошедшей жизни. Это похоже на корабль, отваливший от берега… Вот он совсем рядом, видны все мелкие детали, бугры и вмятины бортов, слышны звуки, голоса, узкая полоска воды отделяет прошедшее и настоящее, ветер треплет волосы, все улыбаются и там и тут, и те, кто уплывает и те, кто остается, играет музыка, кричат чайки, кричат что-то и машут руками, люди, и вот гудок, еще гудок, и пароход, оставляя на воде, белую неспокойную борозду, удаляется, делаясь все меньше и меньше и, наконец, совсем исчезает из виду. Все расходятся, пристань пустеет и все опять становится таким, как было до прощания.
Полистал я прошлогодние тетради, относящиеся к марту-февралю и поневоле убедился в быстротечности времени и неспособности памяти сохранить все в неприкосновенности.
7:10 Электричка на Бологое. Изморось. Грязные обледенелые дороги, мутные шары фонарей. Разбудил меня гимн. Встал, согрел кипятку. Ушел потихоньку, Люду не разбудил. В вагоне что-то шипит, потрескивает, пора спать, но мы стоим.
Долго не мог уснуть. Так у меня всегда бывает перед дорогой. Лежал, ворочался, мысли полезли в голову нахально, как морские пираты, мазурики.
4 февраля 90 года
2:00 Опеченский Посад. Приехала Александра Ивановна, пришли Наташа с Васей, Вера. Набралось нас за столом порядочно. Поели – попили, посмеялись. Васька весьма остроумно рассказывал как Василий Николаевич (отец) возил лес. «Весь день в тракторе просидел, даже не вылез. Я и валил, и сучья обрубал, и трелевал, а он только подтаскивал и все равное под конец сказал, что устал, шея заболела поворачиваться то назад, то вперед. Ну что ты с ним будешь делать?!»
Снег пошел под вечер, да и поднавалило его изрядно. Скрались под ним грязные разводья луж, все та мерзость затяжной оттепели, которая одним своим видом мытарит душу. День выстоял серый, унылый, и если бы не розовые проблески не слишком теплого зимнего солнца, мелькнувшие уже под вечер, было бы совсем угрюмо и неуютно в природе.
Доехал я благополучно. В Окуловке, не дождавшись автобуса, сел на попутный Камаз к говорливому солецкому парню, склонному приврать незнакомцу. Сообщив мне все свои «тайны» он стал напирать на героическую сторону своей судьбы, сведя разговор в Афганской войне. «Возили медикаменты, муку и снаряды. Я забыл в какие города. Стреляли часто. Настрелялся там вволю. Даже плечо, это, заболело, отбил отдачей. Сходил к доктору, он сказал: надо больше есть, чтобы вырабатывалась специальная жидкость для смазки. Однажды отправились в колонне больше 100 машин, а пришло только 64. «Остальные покалечили, в пропасть сбросили.»
А когда я спросил, когда он был в Афганистане, он сказал, что в 78 году, т.е. за год до военных действий.
15:40 Ждем 942 почтово-багажный поезд. До Окуловки добрались сравнительно благополучно. В Посаде, попрощавшись с Наташей и Павликом, сели на автобус, шедший до Жадин. В Боровичи прибыли без опозданий, без хлопот взяли билеты на Окуловку и Мошенское. А.И. уехала десятью минутами позже.
Окуловка грязна, безобразна, как пьяная, скандальная баба. Вчерашний снег облезло белеет в труднодоступных углах и на крышах, дороги и тротуары затоптаны и забрызганы жидкой желтовато-бурой грязью.
16:40 Холодно в почтово-багажном, неуютно. Вагон не топлен, зато затоптан и заплеван сверх всякой меры. Настроение угрюмое подстать погоде. Теперь думаю, что надо было дождаться боровичского поезда и не пороть зря горячку. Но делать нечего, придется тащиться в этой развалине.
16:50 Проехали Боровенку. Сходил к проводнику, спросил почему холодно в вагоне. Проводник – молодой, но уже заметно потрепанный парень, находился в хорошем подпитии, от него вовсю несло перегаром. Отдуловатое лицо, мешки под глазами, полинялая железнодорожная шинель и настороженный блеск в мутных глазах – все выдавало в нем запойного пьяницу. «А вы кто такой?» – спросил он в ответ на мой вопрос. «Прежде всего пассажир. Так когда будет тепло?» «Будет. У меня затоплено.» И он опять испытующей посмотрел на меня.
17:05 Оксочи Стекла в вагоне настолько грязны, что едва пропускают белый свет и сумерки кажутся еще гуще и плотнее, чем на самом деле.
Тепла, несмотря на уверение нашего проводника, не прибавилось. Пар валит изо рта, руки стынут.
17:20 Веребье. Стоим здесь подозрительно долго. Слабый, беспомощный свет фонарей. От такого света ослепнуть можно. Придорожные щиты за окном сливаются сплошной серой пеленой.
17:40 Бурга. Ехать осталось совсем немного, если не простоим здесь. А это вполне возможно. Подозрительная остановка в начале села.
5 февраля 90 года
1:20 Листаю газеты, прикидываю, как распорядится завтрашним днем.
18:35 День прошел в каком-то тумане. С утра до вечера читал до одури, до рези в глазах. За работу не брался.
23:30 Костя все же заболел. Опять изнурительный дохающий кашель. Люда в нервах. На работе у нее нелады, да еще костина болезнь. У меня нервы взвинчены до предела, вот-вот лопнут, не выдержав напряжения.
Вынесли ёлку. В последнее время она стала сильно осыпаться. Пока мы с Костей снимали игрушки, дождик и гирлянду, с нее дождем сыпались сухие иголки. С полведра этого добра набралось, когда я подметал комнату. (Какая неугомонная дребезжащая фраза: -дра, -бра, -бра…)
Костя пришел из школы и с порога сказал, что его сочинение по «Ревизору» признано лучшим, было прочитано не только в их, но и в соседнем, классе.
6 февраля 90 года
1:20 Дождь барабанит по карнизу. Такая нынче нелепая зима. И все, что происходит сейчас со мной кажется тоже нелепым, глупым, пустым. И сам я себе кажусь пустым, не способным ни на что человеком.
Коля Модестов рассказывал как Тищенко, тогда еще молодой, не служивший еще в армии, выпивал с Иваном Андреевичем Савельевым. «Поддали крепко, сбегали еще и еще поддали. А пили в редакции, в красном уголке. Тищенко ушел. И.А. остался. «Ты иди, я тут посижу и пойду потихоньку» А утром приходит – куча посреди Красного уголка. «Не переступить!» – ахала потом она, с удовольствием рассказывая об инциденте. Поднялся шум. Кто мог сделать такое? И.А. грозили большие неприятности. Он побежал к Тищенко: «Саша, выручи, возьми на себя. Я партейный, меня из партии выгонят.» Как он там упрашивал, не знаю, но Саша согласился. Выгнали его, конечно, с позором. А Тищенко до армии работал фотокором в Любытинской газете, ездил туда каждое утром.
23:35 Приехал Мишка Зиминов, похудевший, состарившийся, с мешками под глазами и резкими складками в углах рта.
7 февраля 90 года
8:30 Проводил гостя до вокзала. Утро было глухое, туманное и сырое. Я боялся опоздать и мы бежали вприпрыжку, кляня дорогой кислую, грязную зиму. Но часы мои, видно, спешили, мы еще довольно долго разговаривали. Мишка курил в тамбуре, я стоял на перроне.
Поздно вечером. Полдня проспал, проснулся в дурном расположении духа, долго не мог размаяться, я и сейчас в заторможенном состоянии. Сходил на почту, выписал газеты и журналы, получил 12 номер «Нового мира», зашел к Антонине Георгиевне. У киоска была толчея, дело было около четырех часов вечера, – кончилась рабочая смена на заводе.
Вечером нанесло Мишу Мотороева. Он пришел в синем спортивном костюме, обтянувшем всю его грузную, оплывшую фигуру, сел на диван в позе монгольского хана и принялся разглагольствовать о Марксе, капитализме, Америке. Час с лишним потратил я на бесплодные разговоры с отставным кооператором. Теперь Миша готов заниматься разведением кроликов, как ильфовский отец Федор.
8 февраля 90 года
0:30 Зеваю. Пытаюсь впрячь себя в работу, но здоровая лень все эти усилия сводит на нет.
20:05 Утром хлестал дождь: барабанил по стеклу, выбивал чечетку на цинковом оконном карнизе. Ветер бушевал, с неистовой страстью гнул бедную осину, голую, мокрую от дождя и решительно никому не нужную. Скверно было на улице, это видно было и из окна, но когда я, побрившись и приведя себя в божеский вид, вышел под мелкий моросящий дождь и направился в книжный магазин, я осознал, что мои представления о погоде были далеко не полны. Ветер буйствовал, пытаясь сокрушить все, попавшиеся на его пути препятствия, не понять было откуда он дует: справа, слева, спереди или сзади. Улицы были грязны и скользки, лужи попадались на каждом шагу, вся земля казалась облезлой и скупой, не за что было глазу зацепиться. Я зашел в книжный и сразу понял, что попал к шапочному разбору. К тому времени в магазине уже не было ни души. Десятку я все же там извел. Купил Теффи, Симонова, книжку о Грибоедове…
В редакции потратил около часу на великосветские беседы с Валей. Это был один из тех необязательных разговоров на полутонах, которые ведутся исключительно для удовольствия поговорить о вещах мистических, тонких и приятных. Чей дух только не мелькнет в словесной вязи: тут и Кафка и Камио, и Чехов, и Пушкин, и некто, чье имя, как назло, забыто к этой минуте, ну да бог с ним. Разговор длился сам собою подпитываясь и продолжаясь. И погоде в нем будет место, и дурному настроению, и комплименту, и яду внезапной злости, если не то слово или фраза слетит с языка.
А дождь, тем временем, все лил, как-то устало и неохотно. Я зашел в библиотеку, сказав молоденькой смешливой библиотекарше, что собаки у входа в их заведение сидят как сфинксы.
9 февраля 90 года
2:00 Взял в библиотеке два номера «Невы», первый, с повестью В.Конецкого «Париж без праздника» уже прочитал. Конецкий всегда увлекает меня смесью своих рассуждений, описаний, в которых действуют реальные лица, оттенком скандала (увы, мещанин во мне жаждет сплетен) густой афористичностью и весьма уместным цитированием. Прочитал и жалею, что не взял продолжения.
4:00 Все не сплю. За окном шумит дождь и подвывает ветер, кажется, будто скребется кто-то в мое, наверное, единственное во всем доме освещенное окно.
Прочитал ни с того ни с сего Поляковский «Апофегей», который не собирался и читать. Странное ощущение пустоты и ужаса.
21:00 Днем таяло, на градуснике было плюс одиннадцать, а сейчас подмораживает. Улицы будто залиты расплавленным свинцом, тускло поблескивающим в лунном сиянии.
Сходил в баню, полупустую и гулкую. Чувствую себя скверно – все-таки я болею, в этом нет сомнения. Слабость валила с ног. Жить не хотелось, ни много, ни мало. Это состояние преследует меня все последние дни, будто кто меня опризорил, как бабушка говорила. Туго соображаю. Работаю через силу с большими потугами перепечатал письмо Сергея Дмитриевича Никитина, придав ему удобоваримый, в литературном отношении, вид. Завтра надо отправить почтой, предварительно ему прочитав.
10 февраля 90 года
2:30 Усталость и тяжесть. Пора ложиться. Ночные бдения к добру ни приведут.
Костя почитал в два или три дня «Поднятую целину». Вторую книгу покритиковал, сказав, что она слабее первой.
18:25 Надо жить так, чтобы каждый прожитый день был как маленький рассказ
Ходили с Людой в город и у железнодорожного переезда встретили Иру Бутову. Увидев нас, она улыбнулась так светло и приветливо, что невозможно было не улыбнуться в ответ.
11 февраля 90 года
Воскресенье. Собираемся с Володей в баню. Он звонил мне недавно, да что-то не идет.
13:00 Состояние моей души какое-то растрепанное. Несобранность мешает взяться хотя бы за одно дело и довести его до конца. Сижу за столом, перебираю бумаги, пишу, а сам думаю о то, что надо бы авторучку заправить чернилами, позвонить Никитину в Горки, перелистать Дейла Карнеги и кое-что из него выписать, собраться в баню, написать рейд, приготовиться к поездке в Новгород… Дел гораздо больше, чем можно себе представить. Одно подгоняет другое. Трудно быть при этом спокойным и мудрым.
12 февраля 90 года
21:20 Чувствую себя совершенно разбитым: насморк, кашель, глаза слезятся, голова тяжела, а температуры нет. Дурацкое положение. Самое главное – это то, что я не могу работать.
Сходили в город. Слякоть делает его унылым и неприятным, похожим на базар в будний день. Гипсовые статуи, натыканные в самых неподходящих местах, навевают тоску и уныние инвалидным своим видом. Безрукие девушки, застывшие на своих пьедесталах взывают к состраданию, но никто на них и внимания не обращает – все вокруг так убого и нелепо, что ничего другого и не ждешь.
Купил радиолу (двухпрограммный приемник с проигрывателем) предназначенный Косте в день рождения. Обливаясь потом нес коробку, не слишком тяжелую, но неудобную. Рука затекла и потом долго неприятно дрожала. Неприятно было сознавать себя таким слабым и больным. Я шел и думал, что сам загоняю себя в угол, что давно пора упорядочить свою жизнь и в то же время думал, что вряд ли сумею переделать себя и буду жить также бестолково, спохватываясь от случая к случаю и потом об этом забывая.
Саша приехал. Привез мне Гумилева, Гроссмана, Шульгина. Завтра утром отправимся с ним в Новгород. Он на двухдневные курсы, я – в редакцию.
Рейд еще так и не написал к ужасу своему. А надо что-то сделать. Иначе я пропал.
Костя сегодня первый день в школе.
13 февраля 90 года
1:30 Саша спит на диване, мне постелено на раскладушке. Лечь бы, забыв про все на свете, так нет, надо возиться с рейдом окуловским двухнедельной давности.
13:05 Новгород Дорогой спал, снились даже какие-то сны. Проснулся, когда въезжали в город: за окном плыли унылые и громоздкие заводские корпуса, забранные в оправу нескончаемых железобетонных заборов. Подмораживало, ветер дул по проспекту Маркса с негостеприимным остервенением. Пока бежали с Сашей до редакции я изрядно замерз.
13:45 То, что я здесь делаю (а я тут ни черта не делаю) трудно назвать работой. Ради чего я сижу за письменным столом, заваленным бумагами, ради чего усердно создаю видимость занятости?
14 февраля 90 года
0:50 Обсудили с Наташей все государственные дела, попили чаю. Я не в меру разговорился и не в меру же налег на клюкву, протертую с сахаром. Чай и клюква взбодрили меня, легче стало и сейчас я чувствую себя вполне здоровым. Даже не чихаю и не кашляю и давление кажется в порядке. А ехал сюда через силу, потея от слабости и болезненной дурноты. Народу в «шестнадцатом» было битком, талона у меня не оказалось, я мучился еще и тем, что еду безбилетником. У Наташи, слава Богу, нашел радушный прием и в конце-концов воспрял духом.
Заходил Витя Сидельников, сообщил «дасовские» новости: Сережа Не…вых тронулся на почве перестройки, инвалид первой группы, из газеты его поперли… Приезжал к Коле Анисину в «Правду», нашел его, сказав, что он начала перестройку, ему ее и заканчивать.
Слава Шинкаренко развелся с женой-москвичкой, уехал на Алтай, работал отв.секр. молодежной газеты, где-то его подловили пьяненьким, взяли в вытрезвитель, поколотили и он тоже тихо тронулся, но это ничего, почти не заметно. «Мустафа спился, все время торчит в Москве, Раша, наконец-то выехал из Калмыкии и устроился где-то чрезвычайно выгодно. Наши ездили к нему на пятидесятилетие, три дня гуляли крепко, Слава Наумов пьянствовал до упора, его посадили на самолет и отправили в Азов»
Володя Михайлов долго сидел у меня. Говорили о женщинах, о погибельной роли эмансипации, понятой чересчур прямолинейно.
10:50 Утренняя планерка: сорок минут пустых разговоров. Зачем я там сидел, с какой целью? Являть собой существование сельхозотдела – вот и вся моя задача. Сидел, молчал, уткнувшись в лист бумаги. На душе невесело. Затея с обозревателями умерла не родившись. Смульскому сейчас не до этого, он занят предвыборной борьбой. Отдел проблем перестройки тихо доживает свой век, идеологический меняет вывеску… Реформации редактора теряют всякий смысл, он заметно правеет, что и должно было произойти.
Звонил Иванину, он сказал, что Смульский пожаловался в обком на то, что люди у него разбегаются и из «Новгородской правды» в Лесную газету приказано никого не брать.
13:20 Отобедал в компании с Альбертом Николаевичем. В обкомовской столовой было на этот раз посвободнее
22:05 Надина квартира. Устал, голова болит. Пожалуй, я лягу. Заходил к Коле Лаврову. У него полный дом гостей. Испытывая вязкое чувство неловкости, я отдал Коле дневники Пришвина и откланялся.
Позвонил с переговорного Славику Тараскину, поздравил с днем рождения. Пригласил в гости на Костин день рождения. Славик отвечал уныло, но приехать не отказался.
15 февраля 90 года
8:00 Пишу уже на работе. Снег, выпавший ночью, припорошил городскую грязь, но вряд ли надолго: тает, расплываясь лужами.
8:35 Питер Брейгель… Мокрый снег на деревьях, вороны, вязкая серая пелена неба. Таким я вижу город из окна своего кабинета на втором этаже дома печати. Чувствую себя разбитым и несчастным.
13:25 Дождь идет. В городе слякотно и серо. Пока ходил на вокзал за билетами примочил ноги в ботинках. Билеты купил на автобус Веребьенский, который пойдет в 16:20 Других на завтра не было
16:30 Забежал на минуту Саша Банковский. Поговорили о рутинных своих делах и распрощались. Снег за окном повалил крупными мокрыми хлопьями.
16 февраля 90 года
13:30 С Русланом просидели до пяти, время пролетело одним махом. Тьму сведений обрушил на меня Руслан, обо все не напишешь. Я больше слушал, и правильно делал, ибо рассказчик он отменный. Все у них просто и ясно, хотя, конечно, живут они иначе, чем мы. Утром я проснулся под звуки пианино. Десятилетняя дочь Алина, которой Руслан полгода читал «Войну и мир» (я бы на такой подвиг вряд ли решился), так вот Алина разучивала какие-то музыкальные куски, льющиеся звуки наполняли квартиру и на трудном переходе спотыкались, смолкали и снова лились, прерывались и опять лились. Люба вечером приносила в Русланов кабинет, где я потом коротал остаток ночи на раскладушке, чай и угощенье. Чай был привезен Андреем Колодиным из ФРГ и действительно был душист и крепок необыкновенно.
Уезжал с Виктором Мингалевым на редакционной машине.
17 февраля 90 года
20:00 Журнал «Человек». Программа «π» … Повторять одно и тоже. Не нуждается в лог.оченке. Ярков, убедительно. Повторять. Требует сила или насилия. Маска Треб. Нет отвественности. Из любой чем.толко м.б. воссоздание первобытная орда. Равенства для всех, кроме вождя, с кот.она идентифицирует себя.
Фрейд (смысл не точно)
«Прекрасное не поддается понятию» Кант
«Прекрасное познается без всякого интереса» Кант
Красота связана с творчеством. Фильтр
Кто лишен эст.чувства, тот никогда не станет изобретателем. Академик П.В. Симонов -> Инструмент творчества. Инструмент тв-ва. Творение природы Фактор совершенствования, движения вперед
«Прекрасно то, что безусловно нравиться всем» Кант
Проводил Люду с Костей на Ленинградскую электричку, зашел в книжный, оставив там двадцать рублёв. Купил «Триумф и трагедию» Дм.Волоченкова
18 февраля 90 года
Воскресенье прошло на редкость бездарно. Сперва сидел у телевизора, прикипев к нему со вчерашнего вечера, потом сходил в баню и неудачно: долго ждал своей очереди, жару на полке не было, кончилась горячая вода… Пришел, а на лестничной клетке у двери мои «ленинградцы» – Люда и Костя. Люда приехала с сильнейшей головной болью, попила чаю, приняла цитрамон и легла. А я привязался к Косте, стал его ругать за старые грехи, сорвался с цепи, доходя в ворчливости своей до абсурда. Это повлекло за собой цепную реакцию. Люда встала, с видом недовольным и усталым взялась за уборку, а я, закаменев лицом, хранил сердитую неприклонность.
19 февраля 90 года
Понедельник. Весь день дома Никуда не вышел, хотя из дому уйти хотелось – на улице заманчиво белел снежок, солнце слепило совсем по-весеннему, подмораживало.
Написал, наконец-то, три обещанных странички о Володе. Вышел такой бездарный панегирик, совсем не то, что я хотел написать. Не деваться некуда, понесу завтра свои творения на суд своего кандидата, доверенным лицом которого он, к своем несчастью, меня назначил. Никто ему не помогает. Я не съездил с ним ни на одну встречу. Тольку-то от меня.
20 февраля 90 года
2:00 Не сплю, хоть проку от моей бессонницы ноль, голова «варит» с трудом.
23:10 Утром мела настоящая февральская метель при восьмиградусном морозе, а к вечеру уже разразилась оттепель. Дождь колотит по стеклам и карнизу, ветер шумит и подвывает.
21 февраля 90 года
18:10 Мама заболела. Болит голова, высокое, до 240, давление. Наташа сказала по телефону, что она все лежит, почти не встает. Расстроилась, видимо из-за Сашки, она звонила ему на днях, на слышала его плохо, потом он перезвонил. Все у него вроде бы в порядке. Но мама наверное перенервничала. Душа болит за нее. Завтра наверное плюну на дела и уеду в Посад.
Ночью начитавшись «Огонька» проснулся от дурноты физической и душевной. Снилось нечто тяжелое, кошмарное, потом я заспал всё.
Сегодня уже настоящая весна. Лужи привольно разлеглись по всем дорогам, обочинам и низинам и ветер морщит их по-свойски как истинных хозяек положения. И запахи витают в воздухе совсем уже не зимние: пахнет нагретым на солнце старым деревом, вытаявшей из-под снега травой и той непостижимой смесью, какой вдруг встречает тебя улица, когда выходишь за порог.
На солнце сегодня было пятнадцать градусов тепла.
Звонил в Москву. Славик в эту субботу не приедет.
22 февраля 90 года
1:35 Сделал авторский материал, набело перекроив Гоши Кутявина галиматью. Завтра отправлю откуда-нибудь с дороги. Рейд в голову не лезет, материал катастрофически стареет, а я ничего поделать не могу.
Читаю то «Неву», то «Наш современник» первый номер которого с боем получил сегодня на почте.
Так я и не написал о чем мы с Русланом говорили ночью, когда за окном его маленького кабинета, уставленного книгами, дребезжали дождём февральские потемки. А говорили мы о литературе в первую очередь, о тайной силе слова, владенье которым дается с великим трудом. Говорили и о монизме (неразб.) возникшем в конце прошлого века, о гос-ве Израиль, которое своим появлением обязано России. В России обучались в военных поселениях будущие волонтеры земли обетованной, до 30х годов существовали такие отряды.
Лень описывать весь этот долгий разговор, да и спать я хочу. Третий час ночи. Надо было сразу, теперь много забылось, отодвинулось, потеряло силу и власть над душой моей, перешедшей уже в новое состояние, которое мне не очень нравится. Я мало пишу, жизнь как будто поблекла внутри меня, я погружаюсь в себя как в омут со стоячей водой и так легко поначалу идти на глубину, и так потом трудно дышать, тело и разум парализуются, воздуха не хватает.
10:20 Дождь хлещет. Никуда я не поехал. Утром Люда включила свет и спросила: «Ну куда ты поедешь? Такая сырость.» И я, послушно согласившись с ее резном, перевернулся на другой бок и снова заснул».
Знак Рыбы у древних христиан был символом Христа
«Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые. Его позвали всеблагие, как собеседника на пир»
Тютчев
«Чем эпоха интереснее для историка, тем она печальнее для современника»?
Гегель открыл закон отрицания отрицания
15:10 Дождь так и сечет, окно забрызгано дождевыми каплями, жирная земля чернеет на соседнем огороде, снег почти сошел, не выдержав осады февральского ливня.
24 февраля 90 года
0:10 минут. Передача по радио «Музыка и психотерапия» Александр Григорьевич Овсянюк
врач-психотерапевт. Играют Баха. (Плавная печальная музыка вызвала странные неожиданные слезы. Так, в слезах, я и заснул, еще не зная, что это последняя Колина ночь, что около девяти утра его сердце, надорванное непосильным грузом, остановится навсегда. 18.03.90 г)
23:50 Дождь идёт. Плюс пять. Снега почти не осталось, кое-где истекают грязной сукровицей последние снеговые ошмётки. Ходили с Володей в баню: пару не было совершенно. Володя сегодня опять уехал в Новгород. Поговорить с ним не удалось. Почаевничали скучно
Весь вечер и добрых полдня ушло на подготовку к Костиному дню рождения. Прибирались дома, готовили закуски. Будут завтра блинчики с мясом, котлеты и селедка под шубой. Да еще пирог-медовик с орехами и шоколадом, конфеты
Приглашены у него Ира Бутова, Саня Михайлов с братом Вовой и Ольга Мосякина.
Вчера я уснул под музыку и вкрадчивый голос психотерапевта, внушавшего покой и умиротворение.
25 февраля 90 года
1:05 Косте через два часа исполнится 14 лет Тогда не было такой слякоти. Февраль исходит метелями и оттепелями.
Весь день идёт дождь. Гости пришли к сроку. Сперва братья Михайловы с Ольгой Мосякиной, оказавшейся миловидной девочкой с распущенными волосами, потом – появилась ослепительно красивая Ира, одетая по последней моде в нечто широкое сверху и узкое снизу: пиджак с короткой юбкой. Мы посадили их за стол, чокнулись напитком «Байкал» и удалились на кухню мыть посуду и прибираться.
Повеселились гости на славу: разбили два фужера и бутылку из-под лимонада, разлили сок… Про смятые половики я не говорю – это детали. Музыка у них гремела, смех, крики и топот ног перекрывали ее. Мы в конце-концов удалились погулять и очутились в «Маяке», где посмотрели пошлейший фильм «Бешеный доллар». Но ни дурацкая киношка, ни прогулка под дождем не отвлекли меня от мрачных мыслей.
14:00 Умер Коля Лавров. В это невозможно поверить и я ещё не верю, не отдаю себе отчёта в том, что никогда не увижу его улыбку, спрятанную в усы, грузноватую фигуру… Он умер вчера около восьми или девяти часов (вечера, наверное) Вызвали «скорую», она припозднилась, а когда приехала, сделать ничего не смогли. Скорее всего тромб. Все это сообщил мне Сережа Витушкин. Хоронить будут наверное в Хвойной, на этом настаивает мать, да и сам он как-то говорил, что хотел бы лежать дома. Бедный Коля. Я пишу, ничего не понимая, не зная, что делать, как относиться к этой страшной неизбежности «Смерть самых лучших выбирает, выдергивая их по одному» С этим не смиришься никогда. Дождь хлещет с самого утра, февраль оплакивает бедного моего друга, ушедшего так рано, в сорок лет.
Мы так с ним и не свиделись, не поговорили. Попрощались в дверях неловко, впопыхах, я пообещал зайти, но так и не зашел, не успел. К Руслану опоздал. Коля был у него, не сразу ушел, меня не дождавшись. Мы разминулись где-то. Знать бы, что выйдет так… И разговор последний я не записал, нашлись какие-то дела и заботы, казавшиеся важными, неотложными…
Ничего теперь не будет. Не будет ночных бдений на маленькой кухоньке, не будет встреч и прощаний, не будет надежд на то, что удастся встретиться когда-нибудь в Посаде или в Хвойной, ничего не будет, останется память, безжалостно подсказывающая, где и когда ты был невнимателен и глух к чужой боли, к чужому нездоровью. Он мучился с ногой, а я, увлеченный рассказом, не замечал Колиных мук, то есть замечал, но как-то вскользь. Вскользь советовал ему не шутить со своим здоровьем
20:55 Что бы не делал, куда был ни шёл, что не говорил, Колина смерть не выходит из головы. Думаю о нем неотступно, слезы закипают на глазах, с трудом сдерживаюсь, чтобы не омрачать день рождения сына слезами и горем, свалившемся так внезапно.
О чем мы говорили с ним в последнюю встречу? «Ну пойдем хоть чаю попьем.» – уговаривал Коля. «Да нет, я в другой раз, я буду в Новгороде еще целую неделю. Я обязательно приду и мы еще поговорим.» «Ну ладно, только ты не теряйся, приходи обязательно.» «Ладно» «Ну пока.» «Ну пока» На том и расстались. Навсегда.
«Токката и фуга ре минор» Баха… Слезы стоят в глазах, слезы кататься внутрь, душа изболелась, разум отказывает верить в смерть самого светлого человека из всех, кого я когда-либо знал. Я не знал более скромной и деятельной жизни, чем у него
Умер удивительный человек, таки людей всегда мало. Без них тесна земля, пуста вселенная, а жизнь глупа и бессмысленна.
Уходя от Руслана в «четверке» нос к носу столкнулся с Сережей Витушкиным. «Ну как дела? А мы с Колей Лавровым недавно о тебе говорили.»
Руслан: «Николай Иванович ко мне недавно заходил. Мы о тебе говорили.»
22:30 Написать рассказ «Вместо прощания» – что еще могу я сделать для Коли? И в рассказе повторить то, что давно повторялось в жизни и в литературе. Давно ли мы говорили с Колей о «Зрячем посохе» Виктора Астафьева?
26 февраля 90 года
0:05 Трудно жить с этой саднящей раной в сердце. Еще одна зарубка и оно не выдержит, остановится. Я все время думаю о нем, вспоминаю его, вижу… Как он говорит своим непередаваем глуховатым голосом, как щурит узкие внимательные глаза, как слушает, не перебивая. Не пропуская ни единого слова. Как ходит, чуть согнувшись, будто согнувшись, будто с рюкзаком за плечами, как пишет своим мелким бисерным почерком, дорогим моему глазу, как курит крепчайший «Беломор», от которого он так и не отвык, хотя только за последние пять лет раза два или три бросал курить и довольно долго обходился без курева…
В последний раз я уговорил его лечь на диван с больной ногой, а сам лег на раскладушку, он не сразу согласился, долго ворочался, нога не давала покоя. Наверное там уже сидел тромб, нога у него немела, мозжила и этот маленький сгусток крови, как лютый враг, уже приговорил Колю к смерти, дожидаясь своей подлой минуты.
27 октября он рассказывал мне как ездил в деревню Дерглец Волотовского района, где когда-то, еще до армии, учительствовал. Нашел старых своих знакомых, сестру бывшей хозяйки, дряхлую старушку, у которой и остановился на ночь, попа, отца Андриана, который сперва не узнал его. Про попа он рассказывал долго и хорошо. Про то, как, собираясь уезжать, выбрасывал с крыльца пустые бутылки (дело было ночью) и в кустах, куда он кидал, послышался ему слабый стон. Он не обратил внимания, ночью к нему пришла старушка и сказала: «Н.И. а ведь батюшка куда-то пропал.» «Меня как током ударило» – говорил Коля. «Неужели я батюшку зашиб?» Ведь он как раз любил гулять по тропинке вдоль кустов. Я оделся, побежал с фонариком искать. Облазил все – нет. Ночью бабушка опять пришла, сообщила, что батюшка вернулся, слава Богу, он ходил в соседнюю деревню отпевать старушку»
Рассказывал, что в последнее время мучил его навязчивые сон, будто уехал он из того дома, где когда-то жил, а свет погасить забыл. Я ему советовал написать рассказы и назвать «Свет в покинутом доме». Он улыбался неопределенно и говорил, что пока ему некогда, потом как-нибудь.
0:50 Мне все время хотелось плакать, я сдерживал себя, чтобы не расстраивать Люду и Костю, а сейчас и плакать не могу – все выгорело в душе, выболело.
Коля записывал в особую тетрадь рассказы о своем детстве. Писал для детей своих.
11:12 Позвонил Алене. Безнадежно усталым голосом отвечала она на мои нелепые вопросы. Хоронить будут завтра в Хвойной. Как только добраться туда?
12:50 Болит правая нога, дергает, не дает покоя. Нет покоя душе, изболевшейся за Колю и бедную его семью. Что будет с резковатой, раздражительной Аленой, что будет с рыжим несмышлёнышем Игорем и серьезной, неразговорчивой Ольгой? Что будет со всеми нами без Коли?
19:45 В сущности теперь, без Коли, мне надо начинать новую жизнь. Я ведь и жил-то в последнее время с постоянной оглядкой на него, с надеждой что вот расскажу ему чем жил, что видел, слышал, узнал, вспомнил…
Оказывается умер от инфаркта, страда ишемической болезнью сердца, о чем не имел ни малейшего понятия. По-моему на сердце он никогда не жаловался. «Скорая» опоздала, врачи спасали какого-то алкаша. Алкаша спасли, а Колю – не успели. Какая малость, мелочь могла бы сберечь его… «Пять минут и опоздал-то всего. Пять минут…»
20:15 Я не могу найти утешения. Я все время думаю о нем. Дружба с ним грела меня, обещая долгие годы близкого душевного родства и я радовался, предчувствуя эти непрожитые годы.
22:45 Никто и никогда не увидит его теперь, никто не проводит взглядом, никто не обернется на его голос, не кивнет, завидя его… Осиротела без него земля, весь день исходила она дождем, оплакивая его раннюю смерть.
Накануне, в ночь на 24е, я плакал, уснув под вкрадчивое нашептывание психотерапевта. Такая неизбивная тоска навалилась на меня, такая мука, что и терпеть было уже невмоготу. Так, в слезах, я и уснул, еще не зная, что это последняя ночь моего друга.
27 февраля 90 года
0:30 Зияющая, саднящая пустота развернулась на его месте. И ничего с этим не поделать. Теперь меня всю жизнь будет мучать, что я так и не пришел к нему, что у Руслана нам не удалось свидеться. Коля забежал к нему за письмами Астафьева и Эйдельмана, Руслан их не нашел, и он убежал домой, посулив забежать в другой раз.
Когда я уходил от Лавровых (в тот день у них были гости) шел снег и город выглядел по зимнему нарядно. К утру он, правда, уже растаял.
2:35 Сонное царство на вокзале. На скамейках спят или дремлют одни мужики. Ни одной женщины. Ночь сырая и теплая.
Пишу уже в вагонном тепле. Разделся и все равное нет прохлады.
Смерть не знает сослагательного наклонения. Если бы, да кабы не для нее. У нее нет отклонений, сошлись обстоятельства и она не дрожит, нажмет на курок.
Оглянулся и к ужасу своему обнаружил вокруг себя тени ушедших. Как много людей не вынесшых тяготы жизни.
16:40 Хвойная. Ну вот и похоронили мы Колю. Когда похоронная процессия потянулась вдоль улицы пошёл дождь вперемежку со снегом. Он так и шел, почти не переставая.
{Вырезка из газеты
Ректорат, партком и профком Новгородского государственного педагогического института с прискорбием извещают, что на 41 году жизни скоропостижно скончался старший преподаватель кафедры русского языка, кандидат филологических наук, член КПСС ЛАВРОВ Николай Иванович, и выражают глубокое соболезнование родным и близким покойного
Вырезка из газеты }
28 февраля 90 года
Малая Вишера 11:45
Тяжело писать о Колиных похоронах. Приехал я рано утром, часов около девяти. Лил дождь, я вышел из автобуса, вслед за несколькими пассажирами, ехавшими в этот час вместе со мной, и сердце мое сжалось от тоски и горя – родные колины места встретили меня горестно и хмуро. Лужи, дорожная грязь, приземистые одно-двухэтажные строения, обнесенные заборами из штакетника, магазины и конторы – обычные для захолустного российского райцентра. Я спросил у хмурого человека с дипломатом как пройти в редакцию, он на мгновения задумался и сказал: «Пойдемте, нам немного по пути.» Мне показалось, что он либо учитель, либо чиновник одного из местных департаментов. В редакции – кирпичном низеньком здании, примостившемся на задах (внушительного вида) двухэтажной типографии зашел в отдел писем, назвал себя, сказал по какой надобности приехал. Из-за стола встал коренастый человек примерно моих лет, оказавшийся заведующим отделом Алексеем Александровичем Александровым. Он сказал, что хорошо знал Колю, что недавно его статья напечатана в газете и ему выслан гонорар, который он наверное не успел получить. Мы поговорили с ним о журналистских делах, мое имя, судя по всему, было ему знакомо, говорили как старые знакомые. В редакции не было ни души, все ушли на суд с каким-то сутягой, названным в газетной статье экстремистом, разговор вертелся вокруг этого, хотя мне было глубоко безразлично все это.
14:10 Снег идет. Я проснулся около десяти. Все было бело за окном, как глухой осенью, когда вдруг повалит снег и все занесет.
15:10 Теперь все тает. Снег лежит пёстро, клочьями. Пришел Костя. Пообедали. Вчера, когда я приехал, он печатал фотокарточки с дня рождения, очень неплохие получились.
На осине, как не вербе, распустились почки. Уже с неделю назад.
Неуютная и грустная земля. Мутные бесформенные лужи, вода в лотках между грядами, мокрые заборы, крыши, цистерны и вагоны, в разброс лежат у соседского дома обметенные мокрым снегом дрова.
Темной и мрачной показалась мне Хвойная и холодно было мне там. Коричневое, на ватине, пальто, быстро намокло, сырость чувствовалась сквозь ткань, будто я вообще не одет. Выйдя из редакции, где я все же чуть-чуть отвлекся от мрачных мыслей, я пошел не на улицу Мира, 22, а просто так, без всякого дела куда глаза глядят. Дождь на время перестал, но мне легче от этого не стало. Я все время думал, что вот по этим улицам своей чуть развалистой походкой ходил Коля, что он видел эти сосны, дома, разлившуюся Песь, что ему все тут было знакомо до камешка, до выбоины на дороге и все было дорого и мило ему. И холодный, неуютный книжный магазин, и речной берег и безликие постороннему взгляду улицы, и дома, и деревья, и даже лужи, разливающиеся по весне с размахом нерукотворных озер… В «Культтовары» (куда меня занесло по чистой случайности) мне пришлось пробираться по доскам, переброшенным через бездонную лужу, в которой плавали еще не расколотые осиновые чурки, откатившиеся от большой дровяной кучи. В книжном я не мог ничего выбрать, хотя хороших книг там было немало, все казалось бессмысленным и пустым. Полистал роскошно изданного Конецкого, Немировича-Данченко, что-то еще и, ничего не купив, вышел из магазина.
На улицу Мира шёл с камнем на сердце, держа под языком валидол, нарочно замедляя шаг, будто от этого что-то могло измениться. Дом №22 завидел издалека. У ворот стояла «скорая», я подошел, поздоровался с Колиным младшим братом Володей, очень на него похожим, особенно голосом, таким же глуховатым , с трещинкой. Он потерянно махнул рукой, не разобрав толком, кто я, откуда: «Заходите пожалуйста в дом.» Я вошел, тихо поздоровался, сказал, что я Колин друг из Малой Вишеры.
…
Околу часу приехал «Икарус» со студентами и немногими преподавателями: Антонина Самуйловна, лощёный и самодовольный Толя Жуков и все кажется. Была еще с ними Нина Витушкина. И человек тридцать девчонок, да шестеро или семеро парней