1 октября 89 года
Еще один мой день провалился в тар-тарары и мне остается только заказать отходную ему. И ничего, кроме суеты, не осталось от прожитых суток. С утра мыл пол, прибирался к приезду гостя. Ждал я одного Мишку и очень был разочарован тем что он не один. Вечером вышел глупый, пустой. Я читал мишкины письма, вроде смеялись мы, да все как-то невесело, с натугой.
0:50 Все думаю о том, что надо находить в себе силы, чтобы писать ежедневно и помногу, и не только для дневника, но и для газеты, то есть для дневника, как для газеты, но у меня так не получается и всякая попытка совместить то и другое выходит фальшивой, ненатуральной
Володя опять одинок и бездомен.
Жалко его, да что с этим поделаешь, как поможешь?
Редкостный человек. Таких, как Володя, я никогда не встречал. Даже отдаленно похожих на него людей не встречалась мне.
23:10 Люду встретили с Костей. Дождь пополам со снегом добавил стужи в и без того неласковую погоду. Господи, как пишу?! Хочу сказать просто как ждал на вокзале, как холодно было даже в стеганом пальто, как ходил я по пустому перрону, засунув руки в карманы… Мысли не собрать. Выбился из рабочий колеи, лишился ощущения натянутой тетивы, которая возникает при каждодневной погруженности в работу.
3 октября 89 года
23:55 Вот и день позади. Сходил в поликлинику, Мухрова продлила больничный до пятницы. Я, конечно, была этому рад. Домой шел, в предвкушении работы, зазвав с собой на обед Володю Михайлова. Пообедали, толковали о ценности человеческой личности, который тесен режим любой партии, любого общественного образования… И когда нет личностного сознания, нет и общественного или же им кто-то умело манипулирует.
Поработать мне не удалось. Только разобрал письма, только разложил их на столе – звонок: Саша приехал. Начались хлопоты, кухонная суета.
6 октября 89 года
1:40 Утром собираемся с Костей в Опеченский Посад. Надо еще в поликлинику сходить, закрыть, как говорили в старину, скорбный лист. Хватит болеть.
10:20 Холодно. Уезжаем в гости на электричке. С утра дергался, не успевал. В суматохе ударился головой о раскрытую дверь. В итоге – синяк над левым глазом. Больничный закрыл, потеряв в поликлинике около часу времени. Все как-то не ладилось, все было не так. Теперь все это кажется лишним, несущественным, стыдно за утренние выходки.
11:10 Еду в кожаном пальто. Несколько непривычно и неловко, как во всякой новой не обношенной одежде. Электричка почему-то стоит в Веребье. Опоздаем на двенадцатичасовой автобус. Придется идти на перекресток, ловить попутную машину. Нескладный выходит день
Давление 155 на 80. Каким давлением легко и до инсульта достукаться.
20:00 Слава Богу доехали. В Окуловку прибыли с большим опозданием. Шел дождь, в электричке мы промерзли до костей и на улице долго не могли согреться. Город показался мне еще более нищим и убогим, чем обычно. Исхлестанные дождем дома и заборы, залитый лужами асфальт. Грязь, запустение, убожество… На рейсовом автобусе доехать до перекрестка и там, к счастью, не задержались – подобрал нас шофер попутного «Зила». Вышли у завода «Полимермаш», дождались «двойки», которая довезла нас до Веселого. Автобус был набит битком – день сегодня предпраздничный, короткий. Полно народу было и на автостанции. Ну как бы то ни было, мы добрались до места в четвертом часу, когда сумерки уже окутывали дали. Холодно и пусто было на набережной. Мы прошли с Костей до площади и не встретили ни одного человека. Мокрые листья лежали в лужах.
Ну и долго от чего-то не было ни радости, ни отдохновения. Мама нас ждала, сели за стол, отобедали. Все хорошо как будто бы. А душа не на месте. Что-то гнетет, давит. Нет внутреннего освобождения. Костя сразу убежал к Павлику, у него свои заботы. Слишком я его пилю, слишком сковываю собой, надоедаю мелким придирками. Пора отпустить на волю, он сам разберется куда ему употребить свои силы
7 октября 89 года
12:20 Прогулялся по набережной. Никого не встретил, кроме дедка Шахова. Сколько ему лет? 80? 90? Мы поздоровались и разошлись. А я подумал, что прошел мимо человека, являвшего собой живую историю. Но не остановился, торопясь по своим делам. А сколько ему осталось ходить по земле и успею ли я его расспросить. Тетю Катю Кожевникову встретил, поговорили с полчаса на углу у старого исполкома. «Худо, Вовушка, сердце болит, переживаю за всех. Ведь на меня Жанка (неразб.) кинута. Учится плохо, двойки, я переживаю, а ей хоть бы хны. Уйдет, долго нет, тоже переживаю: столько хулиганство сейчас, а ей 14 лет. Девчонка ведь. Шурик так и выпивает. Нету покою. Думала к старости прожить, да вот не получается никак.»
Холодно и сыро, земля пищит под ногами – так она напитана водой. Дождь шел всю ночь, моросил утром. Березы на берегу облетели и набережная просматривается от начала до конца. На днях густо растут желтые хилые грибки, то ли опенки, то ли поганки. Березы, посаженные взамен спиленных, чахнут, многие так и не прижились. Молодые клены желтеют своей праздничной листвой. Вода густая, темная, с россыпью листьев у берега.
Я был переполнен ностальгическими чувствами, описать которые у меня нет сил. Ложилась на душу невыразимая печаль. Хотела что-то сделать во имя этих старых берез, сизых, простуженных далей, во имя замшевых камней, положенных безвестными строителями в набережную, коромыслом опоясывающую реку, во имя всего сущего на земле.
8 октября 89 г.
13:35 Боровичи. Ленинградский поезд. Перелучский автобус на не взял, прошел мимо. Уехали на попутном «Москвиче», подрядившемся за три рубля до вокзала. Погода разгуливается. Сухо, безветренно. Обидно уезжать в такую погоду.
Вчера истопил в баню. Печка затопилась быстро, я почти не наглотался дыму. Слил два котла, заварил крапиву с чистотелом. Мылись втроем с Костей и Павликом. Напарил пацанов, напарился сам. Поезд идет еле-еле, волоча за собой шлейф синего дыма. Плывут за окном поредевшие ольшаники, телеграфные столбы, сваленные неизвестное для какой надобности деревья. Скорее всего это так называемая полоса отчуждения. Деревья поваленные в великом беспорядке. Некоторые лежат, видно, с прошлого года – за лето успел дать бурную молодую поросль. Бурелом рукотворный. Никто не позаботился о том, чтобы убрать поваленный лес хотя бы на дрова. Осины, березы, изрядно размеров ольха.
14:50 Стоим в Травкове. 35 минут любоваться здешними видами. Мостки среди пожухлой осоки, косогор, заросший ольхой и черемухой, дом с колодцем и огородом…
Мужики складно и даже деликатно без крика и мата, играют в козла. Бабушка с палкой, сгорбленная, маленькая, но между тем шустрая, разговорчивая. Следом за ней внесли с полдюжины котомок, сумок, коробок, в купе сразу запахло не то кислой капустой, не то солеными огурцами. На ней неопределённого цвета плащищко, серый шерстяной платок, короткие резиновые полусапожки. А мужики народ, всему видно, мастеровой. Где-то я их уже видел. То ли в Боровичах на вокзале, то ли когда-то в другой раз.
Симпатичная молодая пара, по виду, студенты. Усталое, печальное лицо уездной барышни в ореоле золотистых волос, заплетенных в косу. Он чернявый, быстроглазый.
Рукотворный бурелом так и тянется нескончаемой безобразной полосой. Под откос брошены деревянные шпалы, вместо них положены железобетонные. Молодые и вполне уже взрослые елочки, сосны и березы оставлены преть и гнить. Ржавчина березовых листьев. Деревья свалены «Дружбой». В одном месте березовый тонкомер распилен на катыши для дров
9 октября 89 г.
В субботнем номере (т.е. за 7.10.89) прошел мой многострадальный очерк «Не боги горшки обжигают». Прочитал дважды. Что-то понравилось, что-то нет. Нашел в своем очерке и то, что как будто бы не вкладывал в него.
Антонина Георгиевна «Медаль «За доблестный труд» в В.О.В. я не получила. До медалей ли было тогда? Муж приехал, забрал меня, и не думала ни о чем таком. Мне и сейчас не надо этого куска колбасы, но в груди-то что-то щемит, что-то задевает. Пришла ко мне одна женщина: «Там паек дают». А я говорю, у меня нет этой книжечки, я не получаю.
Послали меня сопровождать арестованную. Чуть не в первый день, как пошла в милицию работать. Маша такая с пекарни. Хлеб она воровала и ее осудили. Дали мне наган. Я его надела под пальто, кобуру спрятала, чтобы не видно было что с наганом. А пальто было длинное, что пят, я иду, воротник поднят. Зашли в столовую, нам в ведро эмалированное налили супу для арестованных. Идем. Я с наганом впереди. Холодно. Воротник поднят. Маша с ведром – сзади. Подхожу к милицейскому двору, оглядываюсь – ни Маши, ни ведра. Я так и обомлела. Стою, дожидаюсь, а чего дожидаюсь и не знаю. Испугалась сильно. Оказывается, родные ее встретили по дороге, да хлеба с собой еще чего-то надавали. Вот она и задержалась. Пришла целиною моя Маша с ведром. У меня-то камень с души. Если чего, мне бы не сдобровать.»
Алиментщик злостный. Здоровый коренастый мужчина. Зима. Стужа. Электричка. Один в вагоне. Было молодой человек, убежал. «Пройдемте со мной в дежурную часть. Мне с вами поговорить надо. «А если не пойду?». «Как как же вы не пойдете? Надо пойти». Пошел. А дежурная часть закрыта. «Пойдемте в прокуратуру.» Пошел. Там его и арестовали.
10 октября 89 года
1:15 Много думал о Наташе. Нравственная крепость у нее от бабушки, хотя она на нее характером и не похожа. Она умудряется жить с интересом, без зависти и тяги к пустому приобретательству. Она держит на себе шаткий семейный свод, ее терпению и трудоспособностью обязана его незыблемость и стойкость. Я испытываю постоянную душевную тягу к ней, и, постоянную же благодарность. Наши родственные узы не слабеют, а напротив укрепляются, приобретая новые оттенки, может это и есть любовь брата к своей сестре. Я ей безгранично верю, я на нее надеюсь.
Опять эта несравненная музыка, опять душа моя растет и набирает силу над всем телесным. Невозможно понять и представить, что раньше этого не было, что Георгий Свиридов дал миру эти звуки необъяснимые и простые
11 октября 89 года
0:55 Павлику исполнилось 13 лет. Костя сегодня утром отправил ему большое письмо с куском магнитофонной пленки, намотанной на открытку.
Володя опять хвалил мой очерк, говорил, горячась, что это лучший материал в Новгородской области, что лучше никто не напишет. А Валя, поддразнивая его, говорила, что было и не хуже. «Ну, скажи, что было?» «Я не помню, газета живет один день…» «Я отшучивался, присутствуя при этом разговоре как бы посторонним, будто не обо мне речь, но если быть до конца честным, приятна была мне и Володина (может быть несколько чрезмерная) похвала и даже Валино упрямство. Придя домой, я еще раз перечитал, грешный человек, свою писанину и был удивлен той отстраненностью, которую почувствовал только теперь и что в этом громоздком куске что-то есть.
12 октября 89 года
1:40 Написал два письма, Мишке Зиминову (от него сегодня получил серьезно шутливое послание) и Андрею Бабину. Писал от руки, надоела машинка. Зато не сделал письмо доярки, заказанное … к нынешней пятнице. День ушел на суету. А для кого-то он был последним. Вчера ночью некто Котов зарезал Андрея Федорова, двадцатилетнего мужа тощей некрасивой медсесты Леночки. Она его все Пеньком называла. И вот нет Пенька среди живых, говорят, что убит он из-за любовницы.
10:50 Есть вершины, к которым тебя подвели и сказали: вот любуйся и восхищайся. И даже (неразб.), если ты остался равнодушен, – найдешь ли силы признаться в этом посреди всеобщих восторгов и восхвалений? А есть такие, которые сквозь пелену тумана и облаков ты сам узришь, и поднимешься до тебе доступного места, уже с подножья сознавая великость и трудность восхождения
23:30 Отписал, с горем пополам, Василию Ивановичу обещанный авторский материал строк на 150. Это единственное, что я за прошедшую неделю для газеты сделал.
Весь день моросит мелкий, нудный дождь. Город утопает к лужах и жидкой грязи.
13 октября 89 года
1:20 Осина под окном все еще желтеет, все еще не облетела, хотя с каждым днем редеет её трепетная, чуть тронутая ржавчиной, листва. Некогда писать про осину, нет времени на созерцательность и душевный покой. Все куда-то спешу, ничего, впрочем, не успевая в этой отчаянной спешке.
23:55 Получил гонорар 48 рублей 2 копейки(,) зашел к Антонине Георгиевне за газетами. Как всегда, поговорили. В эти недолгие минуты, когда я половину слов не разбираю из-за шума и грохота проходящих машин, и киваю впопад или невпопад – как придется, происходит нечто большее, чем обмен новостями и мелкими сплетнями. Я поражаюсь жизненной стойкости, добросердию Антонины Георгиевны. Я не видел ее хмурой, она рада всякому пустяку и на мир в свои немолодые годы смотрит глазами (девочки-подростка, которая верит в доброту) ребенка. И я боюсь, что мне не отыскать слов, которыми можно было бы выразить то, что я знаю и думаю об Антонине Георгиевне.
15 октября 89 года
Милитаризация языка. «Бойцы идеологического фронта», «битва за урожай», «вышел из строя», «командиры производства», «тактика и стратегия страды», «маневр техникой», «рейд» «народных контролеров». «Трудовой десант», «дозорные» посты. Косяком прошли по газетным полям Нечерноземья неведомо откуда взявшиеся «степные корабли», то бишь комбайны, вместо рек потекли голубые магистрали. А следом, как по команде, зашагали тыловые части, все эти «мастера огневой сушки» («витамины плодородия», «второй хлеб», «северный шёлк», «зеленая жатва (»)) операторы машинного доения, гуртопра(неразб.), специалисты по механизации животноводческих ферм, механизатор широкого профиля и т.д. и т.п.
Язык унифицировался, оделся в мундиры с погонами и с золотым словесным шитьем устал жить по уставу внутренней журналистской службы, глухой к реальной жизни, в которой сосуществовали разные стилистические потоки и языковые пласты. Газетный герой в отличие от земного мог, не моргнув глазом отрапортовать (неизвестно кому) а трудовой победе, приурочен в трудовой подвиг либо к очередному юбилею, либо к какой календарный дате, означающий очередную вверху на пути к светлому будущему.
Он теряет даже отблески похожести на реального прототипа и превращается в давно опознанный бестелесный субъект, сошедший с румяных плакатов на грешное газетное поле, засеянное сорной травой прописных истин.
16 октября 89 года
Все что я здесь пишу, это попытка вырваться из …сти (неразб.) к людям.
Книги, как и люди, не есть нечто застывшее, это океаны с приливами, отливами, штормами и штилями, океаны с разной глубиной погружения в их непостижимые просторы. Мы постигаем их ровно настолько, насколько сами, как океаны, можем соперничать с ними по глубине и необъятности. Они для нас всегда такие, каковы мы сами.
Вечером приходил Володя, говорили о духовности, о политике, об умении жить вне политики, согласно внутренним законам.
Газета – не листок бумаги, а нечто большее – этот тип общения, снимок жизни. И чем хуже газета, тем она, в сущности, лучше. Как бы ни была корява, неумела и нелепа районка, она дает сто очков фору любой столичной, высокоумной, безупречный по части общения, а стало быть, по части близости к читателю. Зазора почти нет. Они родственны, тогда как столичная гостья часто менторски недоступна и утомительно умна.
Хорошая газета «С.Р.» уперлась в тупик. Она была безупречна сделана как листок, как чтиво, но не как живой, изменчивый орган, противоречивый, как все живое.
«Правда» не может выбраться из тупика. Она заранее и безоговорочно «Правда», чего в жизни быть не может, это противоречит диалектике. Путь познания и путь общения – вот, что важно печатному орган и тем, для кого он существует.
17 октября 89 года
1:25 Читаю старые дневники, 15 тетрадь. Как в омут, окунулся в прошлое, бывшие тому восемь лет назад. И мудрости, и блестки разума, редкие удачи (очень редкие), и заблуждения местами вполне искренне, а местами искусственные – ни от чего теперь не отопрешься. Все свое ношу с собой. Но я теперь другой, хотя и родом оттуда. За эти восемь лет изменились мои представления о жизни, а дружбе, которую я склонен был романтизировать, о себе самом… Все было иное. Искал записи о Косте. Мало их. Слишком был занят собой молодой отец. Но именно эти скупые редкие строки больше говорят о той жизни, чем мои многословные рассуждения и описания весьма посредственные и малополезные.
Говорили с ним часто, но все как-то урывками, пунктиром. То толкуем об НЛО и всякой чертовщине. По моему совету он решил собирать досье. Там говорим о душе человеческой, у мире и мировосприятии, о том, что человек с миром внутренним живет по другим законам, чем тот, у кого этот мир обужен и тесен. В чем-то он разумнее меня (упущенное все равно не наверстаешь) в чем-то осведомленнее, свободнее… Мысль его чище и ясней моей. Чем я могу помочь? Правдой, какая доступна мне в этот час, сомнениями и тягой к тому, чего не знаю.
Пора ложиться. Очерк о Гусевых в зародыше. Есть начало из двух-трех раз, не очень удачных, впрочем, и все.
Костя принес две «пятерки» по истории за дополнение из ссылку на Карамзина, которого мы вчера читали и по химии за валентность. Ту, которую я так за весь школьный курс и не постиг.
19 октября 89 года
3:15 Подъезжаю к материалу о Гусевых и так и этак, ничего пока не выходит. Интонация не та. Прочитал Володин материал, у него хорошо и точно. И добавить как будто ничего. Как обойтись без повторов?
Есть особая прелесть в осеннем зябком ожидании, которым пронизан лес. Зелень сосен делается гуще, темнее. Рябины без единого листа, красные гроздья, желтизна еще не облетевших берез, голый ольшанник… Я сегодня слишком косноязычен, чтобы писать без вранья и фальши.
21 октября 89 года
4:35 Все-то еще не сплю. Посмотрели «Взгляд», проводил Наташу на сто первый. Разговорились сперва о гороскопах, потом о воспитании, и вообще о жизни во всех ее противоречиях и проговорили до четырех часов утра. Уж петухи запели где-то по соседству. Меня все тянуло на доморощенную философию, которой я старался объяснить жизнь во всем ее охвате, благо Наташа терпеливо выслушивала мои бредни. Я говорил о том, что дети великие учители для своих родителей, что никто их не слышит, не понимает и не слушает, а зря, – ведь они живут по законам бытия, нами давно забытыми, они не противоречат жизни во всей её полноте, они ее наиболее разумное продолжение, они, как гуманоиды; многих их видели, но никто не может понять и объяснить. Ах, если б понимали… Не было бы стены отчуждения, не было мнимой системы ценностей, двойной морали, раздвоения личности и люди бы изъяснялись языком души или духа. Так как скажется.
Ветер шумел в соснах, легко и ласково касался лица
22 октября 89 года
1:30 День вышел еще более суетный, чем вчера. Коля Барулин резал поросенка, я ему помогал, потом баню топил, разбирал в сарае, помогал В. грузить кирпичи… Баня была холодная, без пару. Вымылся, собрался проветриться, – пришла Елина т.Нюра, позвала париться: «У нас все намылись, воды много, в бане жарко.» Действительно, пару мне хватило с лихвой. Похлестался веником, прогрелся, пропотел, вышел остыть сперва в предбанник, а потом, когда и там показалось жарко, вышел голышом на улицу и минут десять сидел на скамейке под вишней, легкий моросящий дождь покалывал разгоряченное тело сотнями тонких, осторожных иголок.
23 октября 89 года
Адм.-ком. Система порождала бюрократические структуры даже там, где их быть не должно. В школе, например, учитель становился начальником, производящим директивное (начальственное) воспитание. Окрики, приказ, замечания, суровый тон, подозрительность, неверие не то что в ученика – ученику. Родительское собрание. За собственный брак (двойки в дневнике, плохая дисциплина, никудышные знания) учитель готов обвинить кого угодно, только не себя. Родителей ругают за то, что ученик получил в школе (?) двойку, за то, что не слушал на уроке (?), ничего не понял из объяснений педагога. Ученик, как крепостной, которому с детства внушают, что он целиком во власти учителя. От него зависят его оценки, его будущее, в конце-концов
17:20 Приходил Володя. Мысли, возникшие в разговоре. Экономика труда это либо голая теория, либо пустая говорильня, краснобайство. Экономику нужно создавать трудом ежедневным и ежечасным, и, следуя за ним, и развивая его из соображений пользы и целесообразности, создавать взаимодействующие экономические структуры, базирующиеся на общем интересе, а те, в свою очередь, свои и так далее. На пустом месте ничего не возникнет, даже если все мы этого захотим, один воспротивится (тот, кому это не нужно) и все разрушит. Все происходит в процессе труда и им, трудом, все создается, а не наоборот. Сверху можно разрешить только уже возникшие противоречия и создать новые, но сверху нельзя насадить экономику, то бишь труд в цепочке интересов, если этих интересов лишены производители. Политизация жизни – это разрушение, монополизация труда, и , как следствие, экономики.
Идти надо не за мыслью, не за идеей, а за жизнью, она умнее, мудрее, обширней всякой, самой прекрасной идеи. Как бы не была игрива и завлекательна мысль, как бы не сулила она скорый успех, только схвати ее, как птицу, за хвост и выпусти прилюдно, чтоб все видели кто ее пустил, она обманет тебя как юная девица, сулившая все своим видом вечное блаженство. Обманет, состарившись, превратясь в сварливую и нудную старуху. Только жизнь во всем своем многообразии вечно мудра и таинственна, постигай её не спеша, без суеты и ты станешь служить ей, себе, людям, освободясь от услужения скорым истинам. Нельзя пренебрегать
31 октября 89 года
23:20 Новгород. Кабинет, уставленный книгами, старый стол, за которым приятно сидеть, старое жесткое кресло с подлокотниками, лампа под желтым абажуром.