{Начало тетради 37}
22 мая 89 года
Несколько раз представлял начало очерка, а сейчас перестал и понял, что на всем этом надо поставить крест и начать все сначала. И проще, не нужны эти литературные изыски – получается ни богу свечка, ни черту кочерга.
23 мая 89 года
1:15 Какие-то парни орут под окном: «Ира!» и матерятся самыми черными словами.
24 мая 89 года
0:35 Иногда мне кажется, что я не напишу больше ни слова. Никогда. Я изнуряю себя подготовкой и к работе, мучаю страхом перед чистым листом бумаги, перед первой фразой, рабом которой, едва написав ее тут же становлюсь и все кручу так и этак, и все не могу найти продолжение, не могу найти простора для разбега. Меня убивает моя беспомощность, мое бессилие, невладение словом, зависимость от мной же заданного ритма, иногда совсем не уместного. У меня не строится мир, все распадается на фрагменты, на кучи, на клочья. Сколько раз я написал «Стоял теплый и тихий май», сколько раз приписывал следом какой-то текст, кажущийся по началу вполне пристойным. Но стоит только прочитать – боже мой, какая чушь! И все сначала. Опять «стоял теплый и тихий май», опять какой-то невнятный бред следом и опять все к черту. Скоро два часа ночи, а я все на том же исходном месте, не сдвинулся ни на шаг.
Звонил В.С., «Работаю в «Застолье» (я сперва понял – «Астории» и чуть не переспросил: «В какой «Астории?») собираюсь покупать машину. Не пью больше года.
Мишка Зиминов звонил. На днях получил прекрасное письмо от него, выдающее в нем талантливого человека. Письмо написано с блеском экспромта – остроумно, легко, изящно.
11:00 Погода опять повернула к теплу, небо туманно синее, без облаков. Осина шумит умиротворенно.
23:30 Написал Мишке письмо. Володя заходил ко мне, диплом он сдал, с оппонентом ему не повезло, вместо ничего не понимающей девицы – завкафедрой с украинской фамилией.
… меня посетил. Посидел он, впрочем, недолго и был настроен мирно, говорили про армию, про Гдияна и Иванова – следователей прокуратуры СССР по узбекскому делу, вокруг который сейчас столько шума.
Написал письмо Мишке, скорее жалобу даже, а не письмо.
Очерк не написан. «Стоял теплый и тихий май» – дальше дело не пошло. Что бы ни писал после – все казалось искусственным.
Сеанс экстрасенса Чумака по телевизору. Банка с водой, шевеление губами, манипуляции рукой странно все. Воду, там было сказано, можно пить по 50 граммов утром натощак.
25 мая 89 года
00:00 Прозвучал гимн. Последний мой больничный день наступил. Неразумно использовал я эту передышку. Ничего, по сути, не сделал. Внутренний разлад тому причиной.
2 часа ночи Выписывал афоризмы Конфуция вместо того, чтобы корпеть над очерком.
10:00 Звонил …: «Ехать тебе в Новгород не надо. Поезжай завтра в Окуловку, сделай рейд о том как готовятся к сенокосу, в субботу напиши, в среду дадим».
21:55 Съезд народных депутатов. Часов шесть смотрел прямой репортаж по телевизору. Устал от споров, от длительных и умных выступлений, от шума и суеты. Каково же было тем, кто там был?
22:55 Досадно: на глазах у меня разобрали «Мир Пушкина» Генриха Волкова. Так хотел я купить эту книжку и вот… Если бы минутой раньше к прилавку… Ну да бог с ним, досадой ничем не поможешь.
26 мая 89 года
1:05 На работу меня выписали с понедельника. Пора и честь знать. Жара стоит с непривычки нестерпимая, – душно, от земли, как от печи, исходит тепло. Заходил в редакцию
Сегодня у Кости экзамен по физике.
20:35 Экзамен он сдал на «пятерку». Пришел довольный, я смотрел съезд, толком с ним не поговорил, о чем теперь очень жалею.
До поликлиники дошли вдвоем. Жарко сегодня необычайно. Одуванчики уже отцвели и белеют своими детскими головками. Сирень отцветает, даже поздняя, белая, покрывается налетом ржавчины. Так быстро, я и не заметил. Лето в разгаре, все прошло мимо меня, будто я совсем не при чем. Запах ландышей.
– В сущности человек, если он равен вселенной по своему внутреннему устройству и миропониманию, и значит для другого человека не меньше, чем вселенная. Он влияет на вселенную, как она на него.
Мир во всей его противоречивости и различности доступен только мудрецам и мыслителям. И детям, ибо они мудрецы и мыслители.
Любовь в юном возрасте, как еле различимый на горизонте берег, который манит своей таинственностью, своей непостижимостью, это берег, к которому рано или поздно пристанешь.
27 мая 89 года
0:35 Мальчик. Всей этой истории с Зинаидой Тургеневой в повести «Первая любовь» не было бы, если бы не присутствие этого мальчика, готовящегося держать экзамен в университет. Этой юной, неимитированной души, живущей ожиданием любви. Без него был бы обыкновенный провинциальный водевиль, сыгранный всеми его участниками исключительно от скуки.
3:30 Нашел ключ к очерку. Думал ночью закончить, наверное не получится.
Я понял, что мне мешало писать – уровень задачи. Я хотел написал о бригадире, исходя из двух-трех коротких и длинных разговоров, а надо было писать о человеке, исходя из всей его жизни, которую я не знаю и знать не могу.
И еще мне мешал… Иван Алексеевич Бунин, собственной персоной. Высокий градус его дневников, крайняя исповеданность (неразб.), словестная точность и емкость – все, что на меня действительно повлияло, все это стало и тормозом собственной работе, потому что Бунин оказался выше меня, я все мерял его мерилами.
А писать я стал не о Василии Ивановиче, точнее же не об одном, а о земле и о воле, о хозяине и работнике. Они не должны разниться. И тот и другой д.б. в одном лице.
4:00 Светает. Небо синеет и размывается. На соседнем огороде зловеще, как приведение, белеют покрытые целлофановой пленкой парники. Ложусь спать. Голова соображает с трудом.
Ехать с Костей в Посад с расчетом заехать в Окуловку и сделать рейд по подготовке к сенокосу (заказ Вт.П.) или остаться и дописать очерк «Поле за околицей» – такое я ему пока дал кодовое название. Я в затруднении.
Запах ландышей. Аптекарский запах ландышей.
28 мая 89 года
1:05 Голова побаливает, наверное давление поднялось.
Так вот, прибыли мы с Костей в Опеченский Посад, прошли по набережной, вдыхая запах реки, где народ уже купался во всю и так это после дальней дороги, автобусной духоты и сутолоки было соблазнительно, что хотелось раздеться где-нибудь в укромном месте и броситься в воду. Но мы этого не сделали, мужественно прошли мимо.
Дома все поражает – даже лопухи, буйно разросшиеся у сельсоветских белоснежных стен, даже трава вдоль дороги и облака на небе, которое тут кажется иным, домашним и, ей богу, знакомым по каким-то еле уловимым признакам. Я понимаю Тургенева, просившего незадолго до смерти поклониться дубу, старому саду. «Воздух Родины, он особенный и не надышишься им» – была в моей юности такая незатейливая песенка, которую пела Эдита Пьеха. Дышал я этим воздухом, по которому оказывается скучал, помнил все его неповторимые оттенки, а воздух, как известно, имеет и запах и вкус и даже на слух воспринимается он шумами и звуками.
Березы перешептываются на берегу, плещется вода, мебельная фабрика дышит своими вентиляционными легкими, по которым с сухим треском пролетают опилки, голоса раздаются…
Все-таки я лягу спать. Устал. 1 уже.
3:50 Звонила Демидова. Я не понял спросонок – сказала, что к ним (или и кому?) прибежала наша Тоня и сказала, что «мама упала, лежит, не встает и не дышит». Неужели умерла тетя Вера? Господи, не знаешь, что и подумать. Позвонили с мамой в «скорую», там сказали, что машина выслана.
7:45 Все же не так страшно, как показалось в начале. «Скорая» была у тети Веры, сделали ей укол от давления, очень высокого, в больницу она отказалась лечь. Мы с мамой сходили к ним. Тонюшка гремела подойником, собиралась доить корову, тетя Вера спала после уколов на диване. Будить ее не стали. Сходили на кладбище. Мокрая не то от росы, не то от робкого ночного дождя трава, необычно густая, жирная, наглые кладбищенские вороны, кресты, пирамидин (неразб.), холмики… В который раз уже поразило как много знакомых здесь: Леха Бубень, Копченский (неразб.), Шариов (неразб.), Максим Андреевич с Ольгой Николаевной, молодая Каташинская… Мы прошли к папе, положили на могилу сирень, сорванную у тети Веры в палисаднике, мама насыпала рису, накрошила печенья. Не успели мы отойти, как вороны уже расклевывали наше угощение еще больше раскричавшись, наверное между собой чего-то не поделив.
Утро было тихое, теплое. Ни единой живой души не встретилось нам. Надрывно, на одной ноте, гудела электродойка на скотном дворе, река катила свои медленные тихие воды среди высоких зелёных берегов, мокрый асфальт слегка дымился испариной, под деревьями было сухо – так слаб, ненастоящ был дождь, что не смог пробить листву.
Ложусь спать.
{Вклеено из запиской книжки
28.05.89 Опеченский Посад. Жду Мишу Зиминова, он должен приехать с шестичасовым автобусом. Отраженный в воде мир тих и безмятежен. С ловкостью циркача вниз головой прокатил мальчишка на велосипеде. Деревья и облака и пешеходы на мосту – все покорно отражает река, чуть смазывая, чуть искажая.
}
29 мая 89 года
1:40 Холодная сырая ночь, принадлежащая нам (с Мишей ) только как напоминание о прошлом. Во всей своей гулкой необъятности со всеми ее звуками и запахами, с клочьями тумана над водой, с звездами, силуэтами крыш, водосточных труб, с кучами (неразб.) темных дерев и смутно светлеющей дорогой среди одуванчиков – всем этим владели другие люди, которым не было дела до наших ночных бесед о плотском и духовном, о земном и возвышенном , о том, что мир принадлежит философам и мыслителям, а еще – детям, мудрость которых – дар природы, они еще не извели его, не разменяли на мелочь суетных утех. Мир нельзя разъять на составные думая, что каждая его часть и есть мир, он существует в слитности, сопрягаясь с земным и небесным по неведомым нам законам. В этой слитности и есть разгадка.
12:15 Окуловка. Боже мой, как разорена, как убога моя Родина. Как подавлен человек, как разбит нуждой. Не видит ничего вокруг себя: ни помоек, ни заплеванных полов, ни грубости, ни хамства скрытого или явного, сами не замечаем как превращаемся в скотов, как гадим, топчем, ничего не щадим. Что ж удивляться что кругом дураки, пьяницы, подонки? Они порождение нас самих, они в нас и покуда не изменишь себя, не обратишь в свою веру мир, доступный тебе, не будет тебе во веки веков ни радости, ни покоя, ни счастья. Окуловка. Уездный городишко. В кафе I категории (так написано на вывеске) оглушительно гремит музыка, оглохшая пара за угловым столиком вкушает общепитовский обед. Буфетчица за высокой стойкой делает вид, что никого не видит, не замечает. Я стоял минут десять, ждал когда удостоюсь высочайшего внимания и снисхождения, не дождался, ушел. Свой обед, состоящий из жирной свинины с рисом проглотил в столовой у автовокзала. Ничего, кроме изжоги и недовольства он мне не принес.
23:40 Дождь идет. Я устал смертельно. О чем хотел написать – теперь и не собрать. Бог с ним. Тяжело на душе. Тетя Вера в больнице. Вл.Васильевич осмотрел ее и сказал, что дела плохи и лучше бы она сразу умерла. Мне жалко её, ничего она в жизни не видела хорошего и вот теперь умирает. Левая сторона парализована, речь затруднена, плачет… Все остальное по сравнению с этим такая чепуха. Мне стыдно своей молодости и здоровья, несмотря на все мои хвори, я все-таки еще здоров и еще не стар. Стыдно и того, что меряю перед зеркалом новую куртку, принесенную Наташей. Стоит она 50 рублей и я думаю стоит ли ее брать, не слишком ли жирно для меня и покроя куртка молодежного. Денег нет, опять я извелся на книги, не мог удержаться. Купил политическую биографию Бухарина Стивена Коэна, «Светлое имя Пушкин» и первый сборник «Этической мысли».
Доехал на попутках, в общем-то удачно. Погода менялась, делалось жарко. Но не успел я посмотреть по телевизору съезд, как засинило с гнилого угла, ветер поднялся, заворчал гром и засверкали зарницы. Хлынул ливень, короткий, суматошный, громыхнуло несколько раз сильно с оттяжкой и вскоре все стихло, замерло.
Скосил траву (в основном крапиву) вдоль канавы. Густой терпкий запах её напомнил покос и наши долгие летние мытарства, когда ни сна, ни покоя – все подчинено цели накосить и высушить сено.
Приехал, вышел у парома. – По набережной, как маятник, взад-вперед вышагивал Ваня Щербаков одетый в одни лишь сатиновые трусы, вздернутые выше, чем того требует необходимость. «Замерзнешь ведь» – сказал я Ване. «Да уже не на крымском берегу» ответил он несколько невпопад, но значительно, будто подразумевал нечто серьезное.
31 мая 89 года
0:35 Единственное желание – лечь и уснуть, но как не написать о сегодняшнем дне, о поездке с … в «Транспортник» и «Угловский»? Ездить с председателем райисполкома мне еще не доводилось и посему любопытно было находиться в таких странных отношениях, когда хозяин района за рулем, а я в роли почетного, но не слишком желанного гостя. Двоякое сложилось о нем представление. Поначалу казалось, что прост и откровенен, но… это только поначалу. Есть в нем что-то открытое, есть и потешное, для внутреннего использования, есть и позерство и изголяние словами. Когда человек говорит о том, чего не знает хорошенько, но все же говорит, потому, что так принято.
10:15 Утром не уехали – шел дождь, не захотелось вставать, а теперь жалею, психую.
14:05 Электричка на Окуловку. Доехали нормально, если не считать инцидента в дороге. Я увидел, как из обгонявших нас «Жигулей» высунувшись по пояс из окна что-то кричал жестикулируя руками молодой бородатый мужик. «Горим» – услышал я на ходу. Народ дернулся в проход, я следом, стараясь пропустить вперед Костю. Дым валил с задних рядов. Паника нарастала. Надо признаться – и меня она захватила, не сразу опомнился. К счастью, все обошлось.