1 ноября 89 года
4:00 Господи, о чем только мы не переговорили (с Русланом) . Неудобно только, что человека старше себя на пять лет я столько времени продержал без сна. Теперь задача встать в половине восьмого, чтобы успеть на автобус.
11:30 М.Вишера Спать хочу. В голове легкий звон. Спал я совсем мало, от силы часа два. Кот все прилаживался в ногах, я все сгонял его. Проснулся разбитый и подавленный своим невежеством, путаницей в мыслях, невнятной скороговоркой, которой я пытался доказать свои умозаключения. Выходило весьма посредственно, я закомплексовал, чувствуя свою несвободу от чужого мнения. Деревянно держал себя с женой Руслана (даже имени не спросил), она поздно приехала из Ленинграда, зашла в комнату, что-то просто спросила, я ни с того, ни с сего сказал, как полагается при знакомстве: «Володя». Вышла заминка. Она постояла и ушла.
О чем говорили? О Пастернаке, Мандельштаме, Гумилеве, Андрее Белом… Руслан показал старые истрепанные книги конца прошлого и начала нынешнего веков. О многих я и слыхом не слыхивал. Это с двумя-то филологическими дипломами. Досадно было чувствовать глубину собственной темноты, но что делать, я действительно мало знаю и никогда не буду знать много. Надо отдавать в этом отчет и, не разбрасываясь, заняться чем-то одним, главным.
К рассказам моим («Туман» и «Ветер») Р. отнесся обыкновенно. Первый сдержанно похвалил: «Симпатичный рассказ. Можно будет напечатать в литературном сборнике. Сюжета нет, но есть интонация и хорошая концовка, которая все ставит на свои места.» Второй разобрал по косточкам и я действительно убедился в его слабости, недоделанности и приблизительности.
…К вокзалу я ехал злой, растерзанный и опустошенный. (Не от критических стрел, конечно, – разговор меня высосал). Вышел из «четверки», автобус на Вишеру уже стоял. Я собирался сесть у окошка и погрузиться в приятную дорожную дремоту, как вдруг меня окликнули: «Володя!» Я обернулся и заулыбался – В.М., собственной простецкой персоной, сидел с правой стороны. Я даже не успел обрадоваться и удивиться, как автобус тронулся и мы поехали, разговаривая дорогой о Руслане, о переписке Виктора Астафьева и Натана Эйдельмана…
6 ноября 89 года
Николая Ефимовича Бойцова встретил. «В.П. что же это у нас в государстве-то делается? Куда мы идем? Выходит 70 лет жили, работали, и все зря? Ведь не сидели же сложа руки, куда наш труд подевали-то? «А что вы думаете про Чумака и Кашпировского? Вы знаете, а я им верю. Сердце заболит, я попью (глотка три выпью-то) и помогает.
7 ноября 89 года
Парад по телевизору. Грохот (иначе не назовешь) духового оркестра на площади. И туш и бравурные марши то и дело сбиваются на похоронные марши, к которым музыканты более привычны.
С утра был занят хозяйственными делами. Утеплил паклей и сеном дверь в подвал, расколол чурки, оставленные с зимы, подпер забор. Опять он валится, опять надо менять столбы.
17:50 Мама приехала в четвертом часу. Застолье. Разговоры о Кашпировском, о Чумаке, о коварстве крыс. Мама рассказывала как в Перелучах крысы перетаскали пять килограммов пряников. Одна крыса лежит на спине, лапами зажимая пряник, а вторая тянет ее за хвост к норе. Там её уже с этим пряником ждут и передают дальше.
{Начало тетради 38}
10 ноября 89
Новый день, который я начинаю так глупо: наелся на ночь глядя, много времени даром потерял. И сейчас уже плохо соображаю, хочу спать, а завтра надо ехать домой. Надо бы там поработать. – Сумею ли? Сколько раз беру с собой работу и ничего не успеваю: разговоры, мелкие домашние дела, суета, неспокойство от того, что сидишь и делаешь то, когда надо делать совсем другое, а когда бросаешь то и хватаешься за другое, поневоле сожалеешь о брошенном занятии, думая, что в нем бы ты сейчас и приуспел.
Эту тетрадь оставлю дома, возьму с собой другую, чистую, жалко недописанных страниц, ощущение незаконченного остается.
Все. Ложусь спать.
{Начало тетради 38}
11 ноября 89 года
1:30 Костя кашляет, не кашляет, а дохает гулко, раздирающе. Совсем он разболелся. Зачем-то ездил в Бели на велосипеде, нахватался холодного воздуху и еще больше его забрало. Напоил его молоком с медом и сливочным маслом, попил с ложки (горячее!), на некоторое время стих и снова раздохался. Горе просто. И Люда заболела. Позвонил ей, как приехал, чтобы не стирала.
Сходил за водой на колонку. Площадь совершенно пуста. Тихо. Грохот насоса артезианской скважины вдруг разбил тишину, жалко было шуметь, будить людей. Зато потом в полной тишине нес полные ведра, и слышно было как плещется вода.
Ничего вразумительного сегодня я уже не напишу. Придется откладывать тетрадь и ложиться спать. Как тут уснешь, когда сын кашляет… Господи, чем ему помочь?
2:30 Удивительно тихо и тепло. Осень вроде бы уже кончилась, а зима еще не началась. Ни снегов, ни морозов. Этакие каникулы посреди ноября. В лесу голо и пусто. Воздух настоян на запахах жухлой травы, замерших осин, берез и ракит, разбежавшихся вдоль дороги на всем ее бесконечном пространстве… Резким и шипучим, точно квас, ударяет в ноздри, едва хоть на вер.. (неразб.) свернешь в сизый прозрачный лес, голый, нищий и несчастный, но все же еще не пропащий и живой
22:20 Опеченский Посад. Приехали без приключений. Саша утром забегал, ехали с ним до Меглец, на повороте он вышел, а мы покатили до Боровичей. День ушел на суету. Топил баню до самых сумерек, а мытья пришлось у Степановых. Тетя Нина позвала напариться. А я, проявив нахальство, прибыл сам-три с Костей и Павликом. Баня просто великолепна.
12 ноября 89 года
1:15
Суетно прошел день. Разговоры, чаепития, опять разговоры. День не ухватить, как будто и не было его. Вечером смотрели КВН, очень смешной. «Строительная газета: прораб Керенский досрочно сдал зимний дворец к ноябрьским праздникам» «Посол Советского Союза» – надпись на бочке с огурцами»… Много удачных шуток было у Донецкого политехнического института. Они просто спешили, а ленинградцы (ЛГПИ) старались подпустить социального, выходило неплохо и значением, но не смешно. «Голова профессора Кашпировского» «Я заряжу воду, крэмы, аккумуляторы…» Это все Донецк, выглядевший сегодня проще и естественней Санкт-Петербурга.
Телевизор – великий разлучник. Все уткнулись в этот ящик, будто не видели его никогда, а (друг) другу так надоели, что готовы найти любой повод, чтобы не разговаривать.
Читаю наши с Людой старые письма. Мои писаны с апломбом, глупо и неискренне, её – просты, лаконичны, естественны. Что писалось, то и думалось, а у меня думалось одно (теперь уж и не скажешь, что именно) а писалось совсем другое, книжно-литературное. Искренность – свойство зрелого ума, а таковым я в ту пору не обладал.
2:30 Читал письма. Только теперь ложусь.
13:30 Боровичи. Едем на поезде. Перелучский автобус прошел мимо. Полтора часа «митинговали» на остановке. До вокзала доехали на раздрипанном такси за четыре целковых. Шофер, парень лет сорока, дорогой все пугал нас всякими небылицами из жизни Боровичей, толкуя о мафии, о том, что лет 15 назад девчонка не могла после восьми появится на Веселом, а если появлялась, то с нею делали, что хотели.
Высказав сожаления о железной руке, которая должна бы навести порядок, шевельнул тень генералиссимуса: «Был Сталин, такого бардака не было».
«Сейчас нет человека, который бы не пил. Были у нас учительница музыки Ольга Григорьевна. Что ты… На пальчиках золотые перстеньки, колечки, в ушах серьги. Культурная, что ты. «Как вам не стыдно? Разве можно так делать?» 12 лет прожила без мужика в таком напруге. Пожила с одним, другим, третьим, четвертым… Стала пить. Ни колечек, ни сережек, колечки, гляжу, пооблезли, трясется вся: «Налей, Миша, с похмелья не могу…» Налил, чё мне жалко что ль? Я, говорит, только теперь поняла, что жить интересно. Мне теперь жить хочется. И баян свой разбила вдребезги. Немного до пенсии не дожила. Застудилась, когда белье в ледяной воде полоскала. Не спасли.»
Пишу все это в поезде. Вот он тронулся.
– В Греции нынче небывалые уродились фиги. Фиговый нынче урожай – говорят греки
14:40 Травково. Поваленная осина с выгоревшим нутром. А рядом еще две таких же старушки в соседстве с березой. Ветрено, голо. Как тут живут люди, как смотрят на суетную жизнь пассажиров?
15:30 Уголовка. Подремал с полчаса на верхней полке, отлежал бока, спустился вниз. Ехать еще по меньшей мере часа три. В соседнем купе молодые ребята рассуждают о службе в Польше. С ними девица лет двадцати с небольшим. «Нет, я замуж не спешу. Буду держаться до последнего. Туда нельзя. Муж не разрешил. Муж ждет. Носки стирать, обеды готовить… Нет, уж увольте. Зачем мне это?
– В этом-то и счастье.
– У меня другие представления о счастье.
16:20 Окуловка. Народу в вагоне прибывает. Ссумеривается. Смеркается. Как лучше сказать? Поехали
16:50 Боровенка. Отъехали чуть-чуть и снова встали. Не дорога – морока. Что за оказия такая? Начинаю нервничать, хотя какой от этого прок?
– Зачем я уродилась такая толстушка?! – две девчонки Вера и Юля, одна другой постарше может быть на его. До чего они непоседливы и смешливы, минуты им не усидеть в тишине и неподвижности.
– Почитай хоть пять минут спокойно!
– Спасибо!
– Пожалуйста.
– Юля!
– Встаньте дети, встаньте в круг…
– Юля!
– Читаю так же как ты. Вся в тебя. Одну букву не выговариваю
– Ну спасибо!
– Пожалуйста!
17:10 Торбино. Народу все больше. Темнеет. «Боги, боги, как грустна вечерняя земля…» Поехали. Фонари горят тускло и только прибавляют печали.
17:20 Оксочи. Стоим не доехав до перрона сотни метров. То быстро едем, то еле-еле. Нечего и думать, чтобы к шести часам быть в Малой Вишере.
– Ты в Питере живешь?
– Я в Ленинграде. Помолчи.
17:25 Веребье. Едва не проскочили мимо. Машинист не рассчитал, пришлось назад сдавать. Поехали. Пишу, чтобы скоротать время. Никакой другой цели эти записи не преследуют. Свет мигает.
17:35 Мстинский мост. Свет прожекторов. Девчонки все хохочут. – Помолчи ты хоть пять минут. Не могу. – Я могу, если ты меня пустишь наверх. Ты не сможешь там хорошо лежать.
17:45 Бурга. Совсем темно. Действительность всегда противится беглому описательству. Ну о чем можно писать, когда речь идет о пустяках, когда кругом ничего интересного не происходит, а ты устал, у тебя болит голова и смотришь на мир скучными глазами.
13 ноября 89 года
Малая Вишера 1:15 Люда в шесть утра уезжает в Ленинград со старшей медсестрой Ниной Васильевной. Беспокойно за нее.
Приехали мы без опозданий, около шесть вечера. Проводник, по причине пьянства, носа из купе не показывал, дверь в нашем вагоне (последнем) была раскрыта настежь. Так и ехали.
18:00 Люду встретил с Брянского поезда. Дождь моросил. На вокзале было мозгло и неуютно.
День не состоялся как событие.
23:45 Растранжирил понедельник. Чертова дюжина и к тому же неблагоприятный геофизически день. Во время оно это был бы повод порассуждать о кознях обстоятельств, слившихся в таком чудовищном совпадении… Любил я развести баланду по такому пустяку. День был как день, ничем решительно не отличимый от других. Шел дождь, на улице было неприятно и слякотно. В воздухе висел сизый дрожащий туман. В такую пору почему-то никого не хочется видеть, не хочется разговаривать и начинать большое хлопотное дело, требующее усилий. Тянет на мешкотную пустую работу, не требующую умственного напряжения.
По телевизору посмотрели фильм «Филер» с Олегом Янковским в главной роли. Приметы исчезнувшей жизни: гимназисты в шинелях с башлыками, дамы, военные, даже хруст снега под ногами иной, да и сам снег тоже. Прекрасная музыка Жоржа Бизе что-то творит с душой, с памятью…
Где-то я прочитал про душу, очень точное определение, а где – не помню. Поискал, не нашел, какая жалость.
Вздор. Почему-то вдруг всплывает в памяти какое-то слово, обрывок речи и хочется это запомнить, оставить как ключ к еще не раскрытой тайне. Так я и буду записывать, эти слова, по мере их появления, если, конечно, не забуду ухватить, записать.
14 ноября 89 года
1:55 Хотел лечь пораньше, глянул на часы – какое там. С утра возьмусь за Гусевых и к вечеру закончу, что бы мне это не стоило.
23:10 Утром проснулся, отдернул занавеску – крыши припорошены снегом, и на душе от этого малозначительно факта сделалось празднично и светло. На праздника и света хватило не надолго. Дела я все оттягивал, думая, что вот почитаю газеты и займусь ими. В этом приятным заблуждении пребывал довольно долго. Пришел Володя, пили с ним чай, рассуждали о кознях женской половины (эта тема в наших разговорах назойливо повторяется), Володя рассказывал как ездил в Новгород, как заходил в «Комсомолку» и разговаривал с редакционной публикой весьма спесивой и самодовольной
Ходили в центр. Я почему-то тяготился кожаного пальто, в которое облачился, оно казалось мне излишне просторным, тяжеловесным и старомодным. В книжном ничего не было. Потолкались и назад. Володя забежал в библиотеку, я долго ждал его на улице, не дождался, и, сердясь на весь белый свет пошел восвояси. Он ждал меня у нашего подъезда. Оказалось что мы просто разошлись
Костя пришел очень поздно, Люда нервничала, – ходят слухи о том, что в городе насилуют и убивают мужиков, – я тоже раздергался. Она не выдержала и побежала в школу, а я отправился на почту. Бог знает какие мысли лезли в голову. Какая-то старушка попросила заполнить бланк перевода в город Днепропетровск. Пришлось помочь бабушке, хотя я был совершенно к этому не расположен. Пришел, слава Богу Костя был дома.
Вечером звонил Вася Пилявский. Сказал, что за «Хозяина и работника» мне причитается премия. На редколлегии так рассудили.
От Мишки Зиминова больше обстоятельное письмо – обвиняет себя в лени, праздности, в неумении и нежелании работать. И жалеет об утраченной молодости, споря с моими утверждениями, что я об этом не жалею. Он не понял или не захотел понять иронии по поводу глубокомысленных речей и медлительной походки.
В магазине уже продают новогодние открытки, не удержался, купил. Что-то детское всплывает в душе, когда покупаешь новогодние открытки.
15 ноября 89 года
0:25 Ненасытность чтения. Не остановиться: и то, и то надо, и это, и все сразу
Я измучил себя, оттягивая от работы.
11:30 Странный тягостный сон наполовину уже полузабытый. Какие-то дворцы огромные, прекрасные, но запущенные как будто их бросили в неведомой стране, м.б. в Индии, а м.б. где-то ещё. Меня почему-то пригласили их посмотреть, какой-то шах (человек в чалме, властный, ему все подчиняются), какие-то азиатские женщины, полусвет с потолка, пыль, паутины и прекрасный белый мрамор, простор… Этому предшествовала странная вязь событий, объяснимых и понятных только во сне.
Сейчас подумал, что процесс письма очень напоминает по мешкотности и мелкой незначительности движения вязку (вязание?) из шерсти. Там ширкание спиц, а здесь – авторучки.
21:00 Ходят по городу смутные страшные слухи, обрастающие все более жуткими подробностями. Молодую женщину изнасиловали и зарезали в вагоне ленинградской электрички, причем проделали все это на людях, боявшихся пикнуть. Какие-то парни с девицей ходят и собирают с людей по десятке, угрожая ножом. Все это в той же электричке. Жуть. Страшно жить, зная об этом диком вероломстве, о разгуле мутных человеческих страстей, не сдерживаемых ничем: ни законом, ни моралью, ни страхом. Вот она дикость, выпестованная за десятилетия всем нашим укладом жизни.
22:20 Очерк о Гусевых ни с места. И там и этак я его начинал – не то, не найти верную интонацию.
16 ноября 89 года
0:35 Дело пошло как будто бы. Все я начал заново, из старого пока не вставил ни слова. Надеюсь часа за два закончить.
Ответ Мишке написал утром. Завтра надо отправить. Витя Крутиков звонил, зовет на собрание первой журналистской организации, имеющее быть в 18:00. Приезжай, с редактором договоренность есть. У меня кворума нет.
0:55 Программа «Музыка и психотерапия» по радио. Сеанс психотерапевта Александра Овсенюка. Музыка, волны, наплывы сине-зеленого цвета и красных расплывчато-корневых видений.
6:10 Одурел от бессонницы, зашел в тупик на седьмой машинописной странице. Надо хоть два-три часа поспать, иначе я не работник. Не нравится мне, написанное мной.
20:50 В Новгород я не попал. Оказывает автобус в 1:40 ходит только по пятницам, субботам и воскресеньям. Добираться с попутками не захотел, да и разбит я сегодня после вчерашней бессонной ночи. Голова тяжела, соображаю туго, а надо дописывать гусевскую эпопею.
Сегодня мороз. Сейчас на градуснике минус 4. В открытую форточку залетают снежинки.
17 ноября 89 года
2:10 Весь день хотел спать, а до сего времени бодрствую. Завтра рано вставать, Володя Васильев обещал приехать, собираемся с ним в «Горский». Гусевых не закончил, помогал на кухне, с Костей разговаривал. Ужасает положением, в которое вверглась страна. Взрыв ничем не оправданного насилия и злобы. Людей режут, насилуют и это стало так привычным, что никого даже не возмущает. В маленькой Вишере за последнее только время прокатилась волна насилий и убийств. Говорят нашли еще два трупа в районе карьера. Как жить дальше? На что надеяться? Чему верить? В «ЛГ» читаю, что сенсационная операция без обезболивания во время сеанса Кашпировского – миф. Две бабенки корчились от боли, терпя только для того, что не подвести доктора. Он сулил им и загранпоездки, и быстрое заживление… Поверили. А он плюнул теперь на них, добившись всесоюзной славы. Ложь, кругом ложь. Страшно так жить. Что же такое происходит с нами?
17:00 Ездили с Володей Васильевым и Володей Михайловым в Селищи к Кондратьеву и в Пустую Вишерку к Стародумовым.
Удивительные люди – старики Скородумовы. Хозяин – Иван Григорьевич – еще не на пенсии «три года ждать», хозяйка – Антонина (отчество не знаю, не удобно было спросить) маленькая, смешная старушка, беззубая, но очень живая, а говорит так, что каждое слово хочется записать.
– Рано чаю-то и не знали. Землянишник, малинник, черемуху (?) заваривали. И ничего, пили, хороший был, покраснее этого. А теперь дали повадку и хотят отобрать, – нету чаю в магазине, а привезут такой, что и не заваришь.
– А к нам и всё гости, дом не закрывается. Вороны такие, что и двери не запираем.
– Еш твою палку-то, стоит не поеный второй день. Свету нет. (Хозяин)
– На дворе холодно, двери нарастопашку, ёккою. (Михаил Иванович Баранов – коротконогий, чумазый мужичишко, беззубый – 2 зуба (слово неразб.) все всем рту – Минька Баран, как его назвали в прошлый раз) Он сидел в большой комнате на корточках, дымил махоркой (папирос в лавке нет) и изредка, хрипловатым, прокуренным голосом вставлял реплики, густо раскрашенные матюгом.
– Корзинки – прутянки, ковда я лесником работал по 50 копеек за штуку плели. А я плету из лучины, эти легче, и служат долго. (И.Г.)
– С замхов приехавшие, из Шарьи. Там у нас, как республика. По 50 мужиков в сенокос выходили. Колпино – Медный всадник назвали почему-то. Чили – Китай. Народу много было, жили справно, уезжать никто не хотел.
– А корзины раньше все делали. Кто в деревне живет в ведры картошку не (слово неразб.) Которые крестьяны настоящие, те все умеют. В пятидесятом году мы сюда переезжали, в деревне говорили: «Каки-то мужички приехавше, что не возьмутся, все самы делают, ничего не покупают.
– И лапоточки плели. Хорошая обувка, легкая, ноги в них летом не преют, кинул на траву, портяночки расстелил, подсохнут на солнышке и опять одевай. В Киришах в магазине такой лапоточек (показа рукой) видала. Господи, думаю, с золотом наравне положен.
– По Сониному болоту с Межнина ходили в войну. Домой отпустят с оборонительных работ, вот и бежишь. А дороги не знали. Дедушко один старенький нам и сказал глядите по ломочкам где затоплено и мох сбит, так и дорога. Вот мы и пошли. Где дорога? То трава, то заростель… Много нас было, ты туда иди, ты сюда – нашли. И сами давай ломочки делать, после нас еще людям идти.
– Крестьянское все исчезает, а без него никак. Сколько уже вышло из нашего крестьянского дела только за мою жись?! И знать ведь не будут что было-то. Жизнь умирает, история умирает
– Пришли как-то школьники-ребятишченки. Дайте бабушка соли, если можете и ложки. – Соли я вам дам, а ложки нет, не принесете ведь. А вы их сами сделайте. «Как, бабушка?» – окарачились они. Да вот так: берестину вырывите, сделайте турличок (кулечек) щемолочку – палочку расщепите и зажмите, вот вам и ложечки. «Мы их, бабушка, в музей снесли.
– Раньше если что забыли, делали на ходу. Такие старики были. А теперь забыл что и пропал.
– Техника далече шагнула, а без толку.
– Куда все девается? – я деду говорю. Ведь пашут, сеют, растят что-то. Один опустит и все пропало.
– А раньше ко всему приучали. Маленьким уж печку в риги курдынишь (топишь)
Зерно-то все на половичок, чтоб не рассыпать.
– Телевизор включишь, все с заграниц, наших-то артистов и не слышно. Или покажут вертунов, на них и глядеть-то неохота. А запоют наши, как хорошо!
– А теперь и говорят-то не по-русски, все на одну колодку. Ну разве говорили старики – выполняем обязательства, например?
– И в голову не входило так говорить.
– Палаты от зени-то высоконько, не достать
– Солому в ригу подавашечкой подаешь, а она обносивше что костяная. Это длинна палка такая вилошечкой.
– К ребятишкам всегда старика ставили. А он не закричит, не обругает. У скирёдки постлан половичок, чтоб зерно не растряски, а оно, как восковое. До завтрака-то уж наработаешься. Все вязочки навертишь и кубачком потом завязываешь. Не умеешь, так он покажет научит. И без крику, без ругани. И работать-то хотелось
– 5-ро ребятишек нас у мамы было, я была первая, на меня все. Отец-то в первой год войны пропал без вести
– На госпоставки нас брали. Болотина, телеги вязнут. А везут-то зерно девчонки да старики. На одноколочках
– Беда их называли, а колесо потеряешь так и горе (И.Г.) Два колеса, ось и оглобли – вся телега
– Молодые были, все нам ехало-болело
По 300-400 килограммов зерна нагрузишь в мешка и везешь. А сена, бывало, по 32 пуда накладешь и вертишься на возу как коза – как бы не опрокинуть
– От стариков, бывало, матюга не услышишь. Пошлют недели на две ухожи городить. А какие мы городильщики? Кто колья несет, кто жерди, а поставишь кол комельком вверх, дядя Гриша такой был, позовет: «Вернись-ка доченька. Тебя бы если б головкой вниз поставить, хорошо б тебе было?» И на всю жизнь запомнивше, никогда не забудешь.
– Соберут на работы. Сумка …ная (неразб.) на бок (торба) и пошел. Дорожили времем и всем.
– Комбикорма не покупали, все на своем поле ростили. Ну в одном месте не уродилось, так где-то вырастет. Соберут и хватало. А теперь один опустил и всё.
– Старичок, мамин отец учит боронить, чтоб следочка твоего рядом не было, а то вымокнет в лужице, может зерно не вырось.
– Сеяли все больше под пружинки. Пятизубовки – самы хороши бороны были. Зерно зароет хорошо. Пройдет дедушко: «Вернись, доченька, у тебя тут не заборонено(»). Пусть не уродит, но ведь вырастет. А теперь страх божий на пашню поглядеть. Я тут на кладбище ходила, так горе, что наделано.
– Ямку было нельзя оставить. Дождь пойдет, потом западенеет
– Еще она добрая гораз земля-то: что-то родит
– Все работали. Старичонко идет, еще ходит, ружьишко на плече. На всю ночь идет на ферму сторожить
23:35 Заболеваю. Насморк одолел. Глаза красные. Весь день хотел лечь, закрыться с головой одеялом и уснуть. Пока мы ездили в Селищи, шли по подмороженной, припорошенной первым снегом тропе, меня знобило, в теле была противная слабость, бороться с которой я мог. День был славный: первый настоящий морозец, первый настоящий снег… Володя Васильев, то и дело поправляя сползающие очки любытинской скороговоркой рассказывал анекдоты, нимало не смущаясь их дубоватостью. Дурацкий разговор, с вымученными остротами.
У Кондратьева пробыли около часу. Володя ширял микрофоном на подставке чуть мне не в нос. В.П. от него крепко наносило свежим перегаром, оказывается утром он опохмелился «сухарем»
Дымил на берегу костерок, в котле варилась пойка для телят. Поляна с лета претерпела некоторые изменения. Картофельной поле огорожено еще одной изгородью. Урожай на первый раз вышел небогатый, с 60 соток накопали около 100 мешков. «Больше с зелени и не возьмешь. Столько лет земля не видела ни навоза, ни удобрений минеральных» Сенник под крышей околочен только, чтобы не задувал снег. Мы забрались наверх, откуда открылся прекрасный вид на излучину реки, на заснеженные поля и сенокосы. В.П. собирается просить прирезать еще гектара 4 пашни под многолетние, 15 тонн сена долгую зиму мало, каким бы хорошим не было оно.
Ошибки, которых можно было бы избежать, сегодня ясны и понятны. Надо было сеять на ячмень, а овес, двор следовало сделать пошире, быки выросли и проход для них тесноват, тем более что кормушки, первоначально прибитые к стенам, пришлось относить на полметра от них, чтобы легче было раздавать корма. Для сена в потолке пробиты четыре люка по обе стороны, которые закрываются крышками. Такой же лючок над загородкой для вислозадой кобылы Вьюги и ее большого смирного жеребенка Звездочки, оправдывающей свою кличку звездной отметиной во лбу.
Света на дворе нет. Нужно тянуть линию примерно в километр длиной. «Вот заработаю если за год деньжат, проведу свет. Пока это мне не по карману. «Сельхозэнерго» за несколько столбов обдерет как липку. Пока он обходится парой фонарей «Летучая мышь», висящих на стойках. Такой же фонарь и вагончике.
Над воротами прибита подкова, найденная в глине, когда копали яму для большого котла. Значит не пустовала эта земля и в былые годы. Там, где обнаружили ее, по замыслу хозяина расположился небольшой кормоцех и мастерская для слесарных и плотницких работ.
Под фундамент будущего помещения положены валуны, дающие представление о размерах подсобки. «Думал начинать стройку сейчас, но некогда. На разорваться одному. День короткий. Прихожу – темно и ухожу – тоже. Навоз, через день чищу, а надо бы каждый вечер выгребать. Все ведь вручную. Одной воды ведрами натаскать около тонны надо. Как ни близко река, а все равное тяжело, руки оборвешь носивши.»
Горка картошки в углу двора, шестеро кос на жердочке, сбруя на стене. Одна сторона застеклена, другая затянута полиэтиленовой пленкой – нет стеков в совхозе.
18 ноября 89 года
0:30 Увлекся – не заметил, что наступил новый день.
Река вольно и прихотливо огибающая владения Кондратьева спокойно и нетороплива. В темной воде отражается неожиданная бирюза развернувшегося от туч неба и прибрежная ольха, безвольно опустившая лохматые ветки.
Нина Филипповна угостила нас молоком и ватрушками с черникой. Домашнее хозяйство полностью легло на ее худенькие плечи. Младший сынишка – третьеклассник, подскребыш, немногим старше своих племянников Жени и Сережи. Его мы, к сожалению, не видели. Держат Кондратьевы корову, теленка, поросенка, кур, овечек. Овечек хозяин забрал к себе на двор, там для них выделен небольшой закуток рядом с лошадьми.
На берегу, как на строевом смотру, выставлено все небогатое сельскохозяйственное «вооружение» арендатора: телега с бортами, конная косилка, конные грабли и плуг с боронами. Вот и все, чем располагает хозяин 12 десятин лесистом припорошенной снегом земли. Да еще в его распоряжении ясный, крестьянски мыслящий ум, да пара работящих, не знающих устали, рук.
«Кто думает, что я из-за денег взялся за аренду, ошибается. Какие деньги, когда вкалываешь с утра до вечера, а не знаешь точно, что получишь за свой труд и получишь ли? Я здесь сам себе хозяин, никто мне не указ. Я дышу свободно. Устал я работать кое-как с перекура не перекур, не по мне это. Пусть кто хочет так живет, а я не могу.
«Единоличный труд бесперспективен. Я это сознаю. Один много не сделаешь. Разве можно так работать в современных условиях? Но ждать пока все устроится тоже нельзя, как хочешь, так и суди.»
«Сейчас много говорят об аренде. Сессию слушаю по радиоприемнику. Говорят умно и толково, но как быть и там никто не знает. Не все сразу, потихоньку все встанет на свои места. Надо только работать. Совхозы, я думаю, надо распустить и снова набрать тех, кто хочет и может работать. А под это дать директору технику и кредиты.»
«Если здоровье не подведет буду работать. До пенсии мне еще девять лет. А ведь случись что, меня некому заменить»
1:20 Голова разболевается. Устал. Пора ложиться спать.
11:45 Проснулся около восьми с сильнейшей головной болью, проглотил таблетку цитрамона, лег с подушкой на голове, но больше уже не уснул.
21:45 Болит голова, цитрамон не помогает. Насморк такой дикий, что не успеваю менять платки. Надо заканчивать Гусевых.
Наташе сегодня 38 лет. Позвонил домой, сказал маме, чтобы поздравила от всех нас её. Она собралась к ней на Футбольное, ждала Романовну с Верой
19 ноября 89 года
1:40 Глаза слезятся. Висок левый ломит. Пью настой сушеной малины с медом. Сперва помогало и обрадовался, что полегчало, а потом снова накатило, ни читать, ни писать не могу. Пишу через силу, зажимая рукой висок.
21 ноября 89 года
4:15 Муки мученические. Рваный, как лоскутное одеяло сон, состоящий из назойливо повторяющихся фрагментов. Блуждание в потемках. Голова будто свинцом налита. Согрел чаю, выпил с трудом. Мучает изжога, в теле такая слабость, что…
Вот уже устал писать.
22:55 Слава богу, полегчало. Все утром и полдня было еще тяжко, головная боль гнездилась то в правом виске, то надувшемся от вен, то в затылке. И слабость была во всем теле. Володя приходил. Я вставал еще через силу, через силу пил чай и разговаривал о коварстве «Огонька» до которого мне в ту минуту не было дела.
А сейчас я довольно бодр, имею нормальный аппетит и вполне приемлемое давление 135/95. Против вчерашних 160/110 это просто хорошо. Но чуть напряжение, чуть усилие и в висок затолкало, глаза потяжелели и мое послушное тело дряхлеет на глазах: ложись и замирай, чтоб не обострить приступы боли.
Весь почти день читал газеты и Виктора Конецкого. Листал дневники. Чтение этих тетрадок- грустное дело: история собственной души, увы, не повод для возвышенных представлений о себе.
«…Сказал он криво ухмыльнувшись» – такая фраза имела хождение в ДАСе с легкой руки Саши Волкова. И еще одну фразу «со свойственной мне яркостью…» пустил он в оборот. Её в разговоре с ним обронила занудливая челябинская гостья из этих…
22 ноября 89 года
2:30 Читал восьмую тетрадку своих дневников. За два часа перед глазами проплыли два сумасшедших месяца в стройотряде. Написано просто и ясно за исключением тех немногих мест, где я ударялся в литературность, от которой не в силах избавиться и теперь.
Это документ, подлинность которого не вызывает сомнений. Так они и было. Что я понимал и что не понимал – все было со мной все попадало в тетрадь без литературного перевода. И писано все коряво, мелким малопонятным почерком без всякого желания, чтобы это кем-то было прочитано.
Я не понимал тогда, что правда и есть литература, что нет ничего выше правды и счастье мое, что литературу я тогда отставил на задний план, считая себя недостойным сего высокого звания.
10:30 Только что звонил Миша Зиминов. «Володя, я получил твое письмо, спасибо, но ответ я тебе еще не написал, – у меня умерла мама. В субботу, очень легко умерла, держала в руках книжку Стейнбека, читала. Папка вышел на кухню попить чаю, выпил чашку, не больше пяти минут был на кухне, вернулся, а она уже все… Сердце отказало.
Накануне я ей звонил. Я два часа очень хорошо с ней поговорил. Она сказала, что ей лучше. И Васька с Иваном эти последние дни были с нею хорошо. Обласкали мы ее вниманием, она была довольна.
Ты извини, я немного выпил… Ты понимаешь меня. Все, что можно выплакать, я уже выплакал. Звоню тебе от папы. Я у него пока поживу. Он… совсем не может один. Сейчас он моет посуду на кухне.
А в семь часов я был в двух домах от мамы, слушал музыку, развлекался и ничего у меня не ёкнуло, ни одна жилка не дрогнула, по понимаешь, ни одна.»
23 ноября 89 года
1:20 Жалко Мишку, жалко Елену Васильевну, жившую какой-то странной непостижимой для меня жизнью, разделенной как бы надвое… Чужая душа потемки. Теперь они (потемки) сгустились в вечную тьму, в бездонную ночь без звезд и огней.
Читаю свои дневники без всякого разбора: то год 75, Казахстан и практика в 13 школе, то год 84, начало работы в «Новгородской правде», то первые студенческие страсти
3:25 Все еще не сплю, погружаясь в омут непутевой своей жизни. Как же путаником я был
24 ноября 89 года
2:45 На прием теперь в субботу с 8 до 11 без номерков. Давление было опять 160/110. Выписаны новые капли. Очень долго ждал приема. Разболелась голова. Давление чувствовал шумом в ушах, тяжестью в затылке и дурным настроением. Зашел за Людой, домой шли вместе.
Заходил в редакцию, пробыл там недолго. Володя опять уехал в Новгород. Совсем измотался он с дорогами туда-сюда
На улице настоящая зима. Холодно, снежно. Снег уже не шуточный, не опереточный, а настоящий. В книжном привоз, купил несколько книжек, истратив 8 рублей с копейками.
Уголовное дело. Саша Захаров сидел в ресторане с отцом, а какой-то подпивший завсегдатай (нерусский) ходил по залу с поварешками из столовой и ко всем приставал. Подошел к отцу с сыном да и стукнул обоих одновременно двумя поварешками по головам. Завели уголовное дело
{Вклейка из записной книжки
2я школа. 19:55 Жду, когда кончится родительское собрание. Холодно сегодня, 130 мороза. В школе я по давней привычке робею, – мог бы зайти и посидеть в классе, но неудобно да и боязно.
Интуиция – знание, данное нам свыше. Не богом, конечно, а всеми теми поколениями, которые были до нас.
Стенные часы на первом этаже пробили восемь. Слышно даже как размеренное, с хрустом они тикают. Павлюк – старший моет полы, не слишком усердно орудуя шваброй. Стук ее и мокрое ширканье раздаются глухо по всем коридорным пространствам.
Я жду здесь уже скоро час
Половина девятого, а они все заседают. Опять красиво и гулко пробили стенные часы и опять тихо. Павлюк вымыл полы, покурил с каким-то мужиком внизу, жалуясь, что тряпок хороших не делают, все из дому перетаскал, все старые рубахи и штаны… Все равное каждые вечер хожу в школу, а так хоть с пользой. Вот потому-то, видимо, … Любовь Леонидовна и не спешит: оба они с мужем на работе, а чужого времени не жалко.
Сигаретное облако из-под лестницы выплыло в коридор, повисело и растаяло.
В коридоре полумрак и тишина. От окна поддувает, батарея чуть-чуть теплит, пахнет в старой школе точно так же как во всех мне известных школах: еще не выветрившейся масляной краской, плохо вымытым полом и туалетом
Нет, они определенно там офонарели. О чем можно говорить три часа кряду, особенно если дело к ночи? Начинаю злиться, хорошо понимая, насколько бессмысленно это занятие. До седых волос приходится быть заложником народного просвещения, вечной его жертвой, угнетенной и униженной.
Снег лежит клочками, повторяя все неровности мерзлой земли
Как бездарно и глупо растратил я эту неделю, которой мог бы распорядится куда лучше.
Завтра утром схожу на прием, выпишет меня Мухрова-Иванова на работу и вновь наступят трудовые будни. И опять я никуда не поспею, ничего не сделаю.
Полтора часа пустых ожиданий – это уже ни в какие ворота не лезет. Через пять минут будет девять.
Вклейка из записной книжки}
25 ноября 89 года
2:10 Замерз и устал. В доме очень холодно, – окна еще не законопачены, кто думал, что зима вот так сразу, без приготовлений, и начнется?
Пришли с собрания поздно, Костя возился с математической газетой, о которой вспомнил в последнюю минуту. Я стал ему помогать и буквально до этой минуты все подрисовывал там, да подчищал. Так общими усилиями более-менее слепили газету, да и то только вполовину формата.
26 ноября 89 года
1:25 «Везет» от окна. Руки мерзнут. Включил обогреватель. Утром было очень холодно (150 мороза), я бегом почти бежал в поликлинику, да и было с чего – мороз покусывал уши, хватал руки в кожаных перчатках.
Обратно возвратился через час с лишком. Погода уже помягчела, пошел редкий медлительный снег, сделавший улицу рождественски нарядной, идти был приятно и уже не холодно. Солнце где-то едва золотилось, слабое, сонное. У 42 дома меня остановил … директор музыкальной школы и принялся долго и нудно рассуждать о деньгах, о книгах, о сильных мира сего, среди которых был назван (слово неразб.) («умнейший, между нами говоря, мужик, вы уж мне поверьте), Гридюшко, Жуков, Казаков… Я только головой кивал, да поддакивал, жалея поскорее закончить разговор, но он, решительно повернув в русло сплетен, никак не мог сам по себе иссякнуть. Б.А. полушепотом откровенничал о самом, видимо, для него интересном и не мог остановиться.
22:05 Воскресная нравственная проповедь
Протоирей Александр Мень. «Познай самого себя» Сократ. Пятнадцатиминутный разговор о вечном по телевизору.
23:15 Приходил Володя. Вчера он женился, чем по-моему несколько тяготится. Говорили об уровне журналистики, которая зависит от уровня общественного сознания
28 ноября 89 года
1:52 Дочитал Виктора Конецкого. Настроение неважное – ничем я не оправдал вынужденное безделье. Ни почитал толком, ни написал ничего
Сегодня днем сломал коркой хлебной зуб под коронкой. Он только хрустнул там, – жевать теперь больно и неприятно, да и боязно, что полетит весь мост, придется ходить к зубному, мучиться понапрасну, потому, что с зубами у меня дело швах.
«Заторкал» окно в большой комнате, окно – в своей и частично – на кухне. Дует сегодня меньше, не так холодно как вчера.
Костя опять засопливел и закашлял. То ли простыл вчера в «стекольной» бане, то ли в лесу с Саней Михайловым. В школу завтра не пойдет, чем, естественно, очень рад.
13:10 Ясный солнечный день. Володя говорил, что в Александровском утром было минус 25 (об этом говорил мужик, севший в автобус в Александровском)
Жду Володю, он собирался придти на обед. Сварил суп из пачки. Что-то он задерживается.
23:40 Получил премию 50 рублей «за лучш.матер. за II кв» написано в сопроводиловке
Читал «московские» тетради. Забытая уже жизнь, – как быстро все уходит и забывается! Теперь все совсем другое. Лучше ли, хуже ли – трудно сказать.
29 ноября 89 года
0:50 По радио поёт Петр Лещенко. Странные для нас мелодии, для Антонины Георгиевны навсегда связанные с молодостью, с первой влюбленностью, со свежестью чувств, со все тем, что бывает только в ранней юности в ту бесподобную пору, когда ты настолько глуп, насколько и счастлив
Виделся с ней. На почте, куда я зашел за переводом, я ее не узнал, вышла неловкость. Поговорили
19:55 На приеме был у Окуневой Галины Наумовны. Приемом это назвать трудно: спросила, что я принимаю, проверила давление и назначила придти в пятницу. Зашел в книжный магазин, оставил там 23 рубля с копейками. Книги такие, что не купить было нельзя. Купил на Костины деньги трехпрограммный радиоприемник за 20 рублей, слушаю теперь, кроме первой программы, «Маяк», второй программы пока в Малой Вишере нет.
Погода сегодня помягчела. Снег пошел. Мороз спал.
30 ноября 89 года
3:35 Делал выписки из Виктора Конецкого. Жаль было сдавать книгу, предварительно не выбрав из нее хотя бы часть полезных для меня сведений и мыслей.
18:55 Умер дядя Коля. Мама звонила. Плачет. А я, ошарашенный, ничего не понял, не запомнил: когда похороны, кто подавал телеграмму… Я еще не отдаю себе отчета в том, что произошло.
17:05 Позвонил Любе в Ленинград, еще раз поговорил с мамой. Она уже успокоилась, слава Богу. Телеграмма врачом не заверена, подписана: «Алексей, Володя» А я боялся, что Лешка в море. Похороны в воскресенье. Есть надежда успеть. Наверное я провожу маму до Ленинграда и посажу на поезд. Хорошо, если бы Люба поехала с нею.
20:00 Нашел двухлетней давности тетрадь. Дядя Коля приезжал 4 мая 87 года. Я встретился с ним 8 мая, в больнице. Он тогда мне сказал, что я возмужал и стал похож на Алексея. 9го я привез его из больницы, мы посидели за общим столом, довольно бестолково, впрочем, пытался расспрашивать, ничего не вышло, о чем теперь сожалею…
20:30 С Любой еще раз поговорили. Решили, что лучше всего будет лететь самолетом в 6:40 или 9:50. Иначе не успеть. Люба решила ехать с ней. Опять заказал маму. Надо напомнить ей, чтобы не забыла паспорт и документы.
21:40 К Косте сегодня приходили одноклассники Саша Михайлов, Андрюша Ларионов (Ларя Пчёлкин) и, чуть позже, – неизменный Сучков. Принесли грамоту за первое место в математической олимпиаде, авторучку, блокнот и коробку грифелевых мелков. Это уже за газету математическую, которую мы с ним так и не доделали до конца.
22:45 О дяде Коле думаю неотступно. В последнее время все вспоминалась тетя Вера и жалость к ней перемешивалась с мыслями о бабушке, о дяде Коле, но думал я о нет неотчетливо, а как-то вскользь, косвенно, как привык думать о нем.