1 июня 89 года
В райисполкоме вчера окликнул меня В.В.. Серый костюм-тройка, карманные часы луковицей – ни дать, ни взять купец. «Менеджером я в кооперативе (не помню название) 600 рублей на первых порах положили, а потом будут премии и по тыще и больше. Поднимаю все свои связи. Кручусь. Поначалу было страшновато, теперь привык.
2 июня 89 года
10:25 Звонил …, предлагал редакторское место, я категорически отказался. Сегодня приезжают …, боюсь как бы они не продолжили обработку. Телефон я отключил.
21:30 Музыка переворачивает душу. Ария из оратории Баха «Страсти по Матфею».
Рейд почти написал, с отвращением, через силу. Перечитать сил нет-так это глупо, примитивно.
Костя весь день собирается в поход. Завтра они с классом едут на Черную речку с ночевкой в палатках у костра. Еще вчера он притащил палатку, ведро и закопченный котелок. Все это увязано и приготовлено к утренней электричке.
Много нервничал сегодня. И сейчас еще накален.
3 июня 89 года
3:20 Дописываю дурацкий рейд.
День проходит. Рейд отправили почтой. Сегодня очень жарко. Ходили в город; устали от магазинной толчеи – (слово неразб.) итог этого похода.
Вечером прогулялись до набережной. Деревенская тишина, запах реки и мокрого луга. Шли не торопясь. Грустно было почему-то. Молодые красивые парочки попадались навстречу. Смотришь на них как на людей с другой планеты. Стыдно своей немощи, своих расплывчатых форм. Совсем другая теперь жизнь, все не так у нас и у них. Им кажется, что до них ничего подобного не было, не было этой томной жары, этих запахов начала лета, не было соловьиных песен и тонкого комариного писка, не было запаха духов и чирканья каблуков по асфальту…
Нам тоже так казалось и те давние ночи принадлежали только нам, никто кроме нас не чувствовал всю их сумеречную глубину и неохватность, никто не слышал шелеста листвы, не ощущал холодной тяжести росы и тумана, речных всплесков и высветов автомобильных фар. Да разве объяснишь все это?
4 июня 89 года
01:10 Где-то в созвездии Близнецов краснеют (слово неразб.), как звезда второй величины, мерцает Марс, а вблизи горизонта в созвездии Стрельца едва виден Сатурн.
20:55 Жарко. Дважды собиралась гроза, но погромыхав в отдалении и пошумев ветром, улеглась.
22:00 Завтра в стране объявлен траур: крупнейшая авария между Челябинском и (слово неразб.). Взорвался то ли газопровод, то ли завод по переработке сжиженного газа, в разное время по-разному об этом говорили. Два вечерних поезда Челябинск-Адлер и Адлер-Челябинск попали под этот взрыв, говорят о сотнях погибших. Горбачев и Рыжков вылетели туда – значит дело не шуточное.
День прошел в суете. Костя вернулся из похода утром, всю ночь они, конечно, не спали, играли в карты у костра. Подробностей он нам пока не сообщил. Мы с Володей ушли в баню, а он лег спать и спал весь день, проснулся около девяти, поел и опять лег.
Много времени отняла домашняя работа. Размораживали холодильник, делали котлеты. Люда вообще провела на кухне весь день. Какая это неблагодарная и пустая работа!
5 июня 89 года
12:45 Умерла тетя Вера, сегодня в восемь утра. Мама с Федером Егоровичем вчера ходили к ней, была она в полубессознательном состоянии. Хоронить наверное будем в Посаде. В Пиросе не найдешь кому копать могилу, да еще переезд…
Господи, как жалко тетю Веру и как обидно, что так и не расспросил ее толком, заходил редко, всегда находя дело поважнее. Неужели так и будет до конца дней моих? Не успевая живым делать сделать добро и мучаясь потом.
17:50 Боровичи. В Окуловке едва вышел с Полоцкого поезда, попал под дождь, минут пять пережидал ливень под деревом, все равно вымок, а когда побежал к автостанции, увидел хвост уходящего автобуса. Не хватило какой-то минуты. И дождь был некстати, и автобус ушел раньше обычного. Через весь город поплелся с сумками на перекресток, где вторично угодил под дождевую тучу. Машины шли мимо. Остановился новгородский автобус, я там даже сидел и дремал. Сегодня очень тянет ко сну. И в поезде я безуспешно боролся с сонливостью, и в автобусе, и теперь хочу спать.
6 июня 89 года
0:30 Сырая душная ночь. Шел от Наташи – ни ветерка, ни шороха, ни шума. Идешь, будто ты один во всей вселенной.
Тонюшка вторую ночь ночует у нас. Мама берет ее к себе с коровой. Тетя Вера уже дома, в гробу. Гроб привез Витька Пестрецов. Завтра приедет Фёдор Егорович.
В опеченском автобусе ехал с …. Он несколько постарел, заморщивел, но по-прежнему деятельно бодр, разговорчив и все его светские манеры при нем. «Старший уже отслужил, младший вот-вот пойдет в армию, а самому маленькому – два года»
День был такой жаркий, что после дождя асфальт дымился как облитая кипятком каменка.
Собака лает и лает где-то на третьей линии или у Максимовых. Маленькая, наверное, собачонка, лает мелко, частит.
11:10 Утром разговаривал с Сашкой. Отпуск у него с 26 числа.
«Цыгане рядом за Скрытым (неразб.) болотом. До Коблинского ручья не доходя. Бегала туда учиться играть на гитаре. Мама меня за волосы оттаскивала.» (Из маминого рассказа)
18:30 Дождь прошел. Весь день сегодня крутит, – то тучи набегут, то их разносит и снова жарко. У колодца пахнет скошенной травой, – тишина, покой, безмятежность, не видеть быть и не знать ничего дурного, но рядом с этой благодатью … (слово наразб.)
23:55 Приехали Федор Егорович, …, … пришла ночевать. Все, кроме меня, лежат и лежа разговаривают.
П.: «Дожила до 60 лет, а ума не нажила».
Мама: «Так займи у нашей Тони».
Разговор про тетю Веру, про Тонюшку и её причуды. Сидели за столом, разговаривали, смеялись даже. Смерть и жизнь идут рука об руку, рядом.
Окучивались с … картошку. Проехали окучником попеременку меняясь местами: то я тащил, то он. Ходили за водкой на склад, за венками в службу быта, все какая-то лишняя, никчемная суета. Какие-то говорятся слова, какие-то разговоры, дела, а душу гнетет груз – умерла тетя Вера.
7 июня 89 года
0:10 Лают собаки, где-то далеко, едва слышно, тарахтит мотоцикл, вот он приближается, звук становиться слышней, отчетливей и снова удаляется и исчезает, глохнет в гулкой пустоте ночи. Вспомнились почему-то бессонные часы в отрочестве, когда не спиться неизвестно почему, мысли витают где-то далеко в прекрасном будущем, где всё так складно и радостно устраивается, где ты сильный, уверенные в себе человек, которого все любят… Мечты, лишенные земного притяжения, уносили в сладостные дали, пьянили своей непостижимой хмельной силой, будили, вернее – будоражили юную, неопытную душу. Раздвигалась тьма и перед воспаленным взглядом выплывали картины все ярче, все заманчивей и смелей по размаху, по удали. И далекие, будто потусторонние автомобильные фары шарили по беленому потолку, сползали на стену и на пол и на обоях отчетливо вырисовывалась несколько искаженная, увеличенная во много раз решетка фарного стекла как найденная в лесу стреляная ружейная гильза или «золотинка», сброшенная с реактивного самолета. Я до сих пор не знаю зачем эти полоски серебристой («чайной») бумаги сбрасывали (если это так) с самолетов, но было их много в лесу и попадались они в самых разных местах, возбуждая любопытство и предчувствие тайны.
Надо бы спать, скоро час ночи, но мне не до сна. Лай собак в ночной тишине обретает какую-то тайную власть над душой – неспокойно и тревожно делается. Отчего? Может путник какой бредет, спотыкаясь, может пьяный, может лихой человек, а может отрок, не чуя ног, возвращается с гулянки. А может собак возбуждают запахи и звуки летней ночи и они не знают как это выразить, и лают, лают.
Бабочки бьются в оконное стекло, дождь все-таки пролился сегодня, т.е. вчера днем.
8:40 За столом уже звенит посуда. Федор Егорович, …, … и мама разговаривали, смеялись – обычный утренний разговор, в котором приятно участвовать, приятно слышать его отголоски сквозь сон, ощущая детскую радость и уверенность в незыблемости и спокойной силе мира. Лена торопливым голосом говорила, что она боится покойников, что «боялась, когда мама умерла, а вот Женька у нас не боится и Коля мой тоже.»
Все ушли, теперь и я пойду к тете Вере.
8 июня 89 года
0:40 Похоронили Тетю Веру. Тягостный обряд похорон. Музыки, рвущей душу, слава богу не было. Гроб несли на руках шестеро мужиков попеременку. Делали они это на зависть спокойно, ловко, будто исполняли знакомую работу. Народу было человек 50, все пришли на поминки, которые состоялись в три захода. Из Пироса, точнее – из Речки приехали на автобусе колхозном Сергеевы, отец с сыном – молодым крепким парнем лет 25, он тоже помогал, вовремя и без слов появляясь тем, где нужно. С ним были еще две женщины и тетя Тоня Сергеева – спокойная, рассудительная и доброжелательная женщина, одетая по-деревенски просто и опрятно. Хозяин оказался человеком обстоятельным и тоже спокойным, от все от них исходило какое-то особое спокойствие, вызывавшее уважение и симпатию.
Жарко было. И тяжко было от того, что некуда себя деть, от того, что жизнь потеряла еще одну опору, что смерть тети Веры – еще один шаг к старости, что теперь все не останется так, как было. Я шел за гробом, стоял у раскрытой могилы, сидел за поминальным столом и все запоминал, слушал, примечал, зная, что обязательно напишу об этом, что всякое услышанное слово прорастет как брошенное в землю зерно. Я был свидетелем (?) и не мог забыться даже на минуту, не мог избавиться от тягостного груза хмельной волной, я и тут работал, как ни кощунственно это звучит.
После поминок говорили о том, что все было хорошо, что люди пришли, ты погляди какие молодцы, спасибо им, что девчонки так помогли и наготовили всего много и вкусно. Всем, слава богу, хватило еды и питья, и все были довольны. Когда остались только свои, да самые настырные из мужиков, за столом уже было весело, как в праздник, сваты похахатывали, стало шумно и крикливо. Помянув покойницу, заговорили о постороннем, о том, как тащили пожарники рукавом колхозного мерина из отстойника или пруда, я не понял, как влили ему по словам свата «никак две бутылки» и гоняли потом по берегу, чтобы согрелся.» А В.П. поправил, сказав, что влили ему только четвертинку, а гонял мерина он один, все другие уже обмывали это дело.
8:45 Окуловка. Сел в электричку без билета. Некогда бежать в кассу. Если будет контролер – я пропал.
9:05 Стоим. Раз десять я бы уже успел сбегать за билетом. Неудобно ехать зайцем.
23:55 Дождь. Мокрый шелест дождя окном. Гроза прокатилась, затихла и снова подошла и снова затихла. Короткая прохлада сменилась духотой. Голова болит – погода опять меняется, завтра тяжелый день, неблагоприятный.
Думаю про тетю Веру. Мучительные это думы.
9 июня 89 года
19:05 В парикмахерской очередь в мужской и женский зал состоит, как на подбор, из пацанов-подростков и девчонок-старшеклассниц. Сестры-близняшки в одинаковых, синих, в полоску, платьях, в одинаковых красных босоножках, даже прически у них одинаковые и заколки в волосах, и сидят они на низких скамейках, чуть набок как одна, так и другая. Два потрепанных пьяненьких бича, один в офицерском летнем пальто без погон, в длинных широченных штанах (волочащихся и отбтряпанных по этой причине внизу) из под которых едва видны концы полуразвалившихся ботинок, небритый с широкой просторной плешью, обросшей с краев черными жесткими волосами, другой – с незначительным (неразб.) лицом, усохший, пришибленный. Первый ходил петухом, задирался: «Девчонки, я постричься пришел!» кричал он весело, с вызовом распахивая широкое, не по размеру, пальто – «Специально выходной костюм надел!» – показывал рабочую одежонку весьма бедную.
– Да не будем мы вас стричь. Клиентов в нетрезвом виде не принимаем.
– Как это не будете? Не могу же в таком виде домой придти? – Пьяненькая небритая физиономия и в самом деле являла собой растерянность и возмущение.
10 июня 89 года
1:50 Очерк идет очень туго, спотыкаясь. Утром повезу своих в Мошенское. У Люды начинается отпуск. У меня – не известно когда. Вася Пилявский ложится в больницу, возможно мне придется во вторник ехать в Новгород, сидеть в отделе.
9:55 Электричка на Окуловку. Едем с сумками и чемоданами. У меня путь короткий. Завтра надобно возвращаться. Все едем. Поминутно останавливаемся где надо и не надо. Времени уже 10:30, а еще только Боровенка.
Мошенское Часов у меня нет, пишу на скамейке под сиренью, наверное сейчас около десяти. Тихо. Перекликаются вороны и галки, гармошка пиликает на той стороне и от этого на душе делается грустно и одиноко, как бывало в Пиросе, когда все уедут, а меня оставят. Обычно мы ездили туда на Петров день или на «Вси Святы», как говорила бабушка, праздник догорал, еще шумел, еще матерился и пел, сумерки спускались на землю, друзья мои разбегались по домам, а я оставался один, сидел на камне у озера, такого большого и грустного в этот час, что мне хотелось плакать.
Вот и день прошёл. Нервная суетливая дорога, всюду мы опаздывали, всюду были очереди и нервотрепка и когда, в конце-концов доехали, на радость уже не хватало сил. Сижу скучный, унылый, в памяти держу недописанный очерк и то, что во вторник в Новгород, что с отпуском полная неизвестность, а я устал, измаялся.
Электричка безнадежно опаздывала, переполненный топорковский автобус не остановился, прошел мимо, мы уехали на такси, таксист гнал как сумасшедший, стрелка спидометра прыгала между 100 и 120 километровыми отметками. Оказывается, он спешил на похороны. Честное слово, мы по крайней мере дважды могли попасть на собственные похороны – так лихо он шел на двойной и тройной обгон. В Боровичах на 1:20 не было мест, дали, хотя и не сразу, дополнительный, суматоха в очереди, хамство, автобус брали штурмом, как Бастилию, мы вошли едва не последними, почти всю дорогу стояли.
Неприятная семья, по всей видимости переселенцы, толстая, самодовольная мамаша с огромными золотыми перстнями на левой и правой руке, с золотой цепочкой на мраморно-зобастой шее и целой россыпью крупных золотых зубов. Она, как на таран, шла на кассу, буквально вырвав билеты себе и своему нахрапистому семейству, состоявшему из чернявого полнеющего мужа в черном, жарком костюме и дочери – носатой брезгливой девице в голубом, небесных оттенков комбинезоне. Они первыми прорвались в автобус, широко и размашисто расселись, устроив себе максимум удобств и сидели самодовольно по-хозяйски. Девица красила глаза и брови. Мамаша, сложив полные руки на круглом животе, сидела как царица. Хамство было написано на их тупых, раскормленных физиономиях, в их позах, во всем их облике.
«Приеду, разбуюсь, и босиком пойду» – говорила мамаша.
11 июня 89 года
1:15 Лежа продолжаю свои записи. Тихо на веранде, только цыплята бессонно попискивают в корзинке, да где-то далеко, за рекой глухо и лениво лают собаки. Три покойника в Мошенском за одну только прошлую ночь. Сожитель зарезал какую-то Вику повариху из больницы, она дошла до соседки, сказала, чтобы та позвонила в «скорую» – «Ведь он меня зарезал» – вернулась домой, легла поперек кровати и умерла. Парень молодой, недавно из армии, пьяный сбил на машине 3 столба у старой автостанции и разбился насмерть. А днем в тишайшем заливе у дома крестьянина утонул в бывший зэк, тоже пьяный. Всех буду хоронить завтра. Да еще, если верить М.В., насмерть разбился мотоциклист. Вот такие трагедии в тихом райцентре.
Два раза искупались сегодня с Костей. Я на него много и незаслуженно ворчал сегодня.
Хамство произрастает на бескультурье. Не с чем сравнивать, иное – неизвестно, его как бы и нет вовсе. Никого не стыдно – все такие. Кто не сумел и не (слово неразб.), тот завидует, так считает «победитель», добившийся очередной виктории в автобусной давке или в магазинной очереди. Целью становится не сама жизнь, как духовная константа, а промежуточные ее состояния – стояние в очередях, урывание для себя того, что не хватает на всех. Любой ценой хапнуть, выхватить, опередить, оттеснить. Цель достигается, бойкие локти пробивают к ней дорогу, но какой ценой? Об этом никто не думает, остатки совести, стыда, порядочности теряются в этих баталиях и победа над другими оборачивается поражением, крахом перед самим собой. Праздновать хама, все равно, что праздновать труса – сдаться своей телесной оболочке без боя.
Нет, увы, носителей культуры, нет учителей, врачей, священнослужителей, нет этой сельской интеллигенции, которая бы являла собой образы других отношений, других требований к себе и к жизни. Не с чем сравнивать, не на кого оглядываться, нет человека, чьего осуждения бы люди боялись. Не стыдно.
17:50 Окуловка. С минуты на минуту пойдет электричка. Два часа назад уехал из Мошенского на попутних «Жигулях».
Раза три или четыре искупался. Вода теплая, ласковая.
12 июня 89 года
Малая Вишера
Дома ждала меня кипа газет и письмо от Мишки, до сих пор непрочитанное – растягиваю удовольствие. Одиночество делает меня затворником, осточертевшим самому себе. Тишина угнетает. Включаю телевизор, радио – лишь бы что-то гремело, звучало, заполняло пустоту комнат. Беспокоюсь, как всегда после отъезда, за своих, как они там без меня? Я был несносен эти дни, придирчив и ворчлив. И никак не мог преодолеть в себе раздраженности.
«Тренькает синица и это треньканье как-то удивительно совпадает с прохладным утром, чуть запыленным небом, стеклянным воздухом, оттягивающим плечи рюкзаком, вообще со всем, что существует в этот час в природе. Надсадный гудок товарняка заставляет дрожать это равновесие, и снова – тишина.
На вокзале другая жизнь, наши почти все в сборе. Сидят на рюкзаках, гудят о чем-то, ржут над каждым, зачастую дубовым анекдотом, любой из которых в школе оставили бы без внимания…»
Это из Костиных записей о походе, которые, впрочем, не имели продолжения.
В Мошенском была жара, зной плыл на иссушенной землей, а ближе к Боровичам небо темнело, заволакивалось тучами, ни с того, ни с сего поднялся ветер, траву и густы гнуло. Трепало без жалости, казалось вот-вот грянет гроза, но… не грянула, хотя погода нахмурилась, солнца уже не было. В Боровичах пришлось мне влезть в куртку, застегнув ее до самого верха.
20:20 В.П.К. Ухоженная обустроенная земля. Жердяная изгородь с воротцами из тех же жердей, только они не прибиты, а продернуты в пазы. Жерди, кстати, все окорены, как смолистые столбы, опиленные кверху на конце.
– От березы черный, дёготный дым
– Ольха – царские дрова. Ими, говорят, царевы палаты топить.
– Земля здесь бедная – глина, белуга.
– Кондратьев хутор. Отец ставил в 3х от Селищ по дороге на Вишеру.
Женька – чернявый бойкий мужичок шести лет. Пока мы пили чай в вагончике, млея от печной духоты и отмахиваясь от мух и слепней, он успел окунуться с мостков в теплую речную воду, побрязгаться, распугивая мальков и головастиков, вылезти, напялить на мокрое исцарапанное тельце штаны и рубашонку и вновь изготовиться в путь.
– Можно я нарву у вас колокольчиков спросил я его. – Можно, – милостиво согласился шестилетний хозяин. – Мы тут гнездо нашли и на ветку положили. Там, дальше. Гнездо с помощью дяди Славика было найдено и показано гостю. Было оно покинуто всеми, но мы на всякий случай положили его на ветку. Вдруг найдутся хозяева.
Двор первыми обжили ласточки, пристроив под самой крышей два гнезда и безбоязненно летая под стропилами. Хозяев они, похоже, знали в лицо, не боялись.
– Печка. Есть ведь умные люди, придумали: пять минут и в вагончике тепло. Хоть воду грей, вот тут две емкости сбоку, хочешь – чай кипяти, картошку вари. Удобно. Это Анатолий из Новгорода привез.
Говорили мы об ольховых дровах, которым, сказывают, топили царские палаты, (чуть не написал – палати) и о бедных азотом суглинках, на которых растет картошка, горох с ячменем, тимофеевка, о том, что двор построен без помощников, что изгородь городили весной, а колья для нее были вбиты с осени, чтобы зимой была работа. И нижние венцы телятника тоже были положены перед снегом.
13 июня 89 года
1:05 Утром собираюсь в «Россию» с …. Сегодня, т.е. уже вчера, ездили в Селищи , В. рассказывал о своих семейных отношениях, говорил о том, как надо брать в руки женщин, чтобы делали то, что им на роду написано.
В «М-В» (совхоз «Маловишерский») долго и упорно искали папку с документом, в котором изложены пути выхода из финансового кризиса. Все буквально были подняты на ноги, обыскали все столы и шкафы. «Была такая папка, не так и давно видели её» И говорилось о том, что она собой представляет, как выглядит и что где-то, м.б. у экономистов храниться. А молодой главный экономист – симпатичная молоденькая Елена Николаевна, и потряхивая хорошо уложенными волосами, говорила, что никакой папки она не видела… Все это напомнило мне где-то читанную историю с о пропаже государевой печати, случайно обнаруженной будущим боярином. Все миром искали ее, облазив все углы приказной избы и ни за чтобы не нашли, если б не поинтересовались, что он ею делал. А он ее катал по полу, для другого дела печать не годилась, пользовались ею редко, а смышленый малец увидел, что она замечательно круглая, и, стало быть, покатиться, как забавная игрушка.
М.б. и неудачно это сравнение, но, посудите сами, ищут ли то, что в постоянном использовании, что на памяти у всех.
Эка, скажут, куда хватил. Какая-то печать и серьезный, ответственный документ.
14 июня 89 года
0:20 Дождь привезли мы из «России». Небо с обеда захмурилось, поднялся ветер, холодно стало. Сперва моросило редко и вяло, а уж когда подъезжали к Веребью дождь разошелся в полную силу.
Много было встреч и разговоров таких разных, и в чем-то очень похожих, будто в разными людьми ты говоришь об одном и том же.
2 часа ночи. Ложусь спать. Полевой, травянистый запах васильков. Сразу вспоминается кромка ржаного поля и небесно голубые огоньки.
15 июня 89 года
1:20 Надо мне ездить, когда я один – больше пользы. День просидел за машинкой, отстукал две машинописные страницы, одурел от одиночества, сонливость вяжет по рукам и ногам, некуда себя деть. Опомнюсь – один в квартире, стены давят, тишина и пустота гнетут.
Утром опять в рейд. В.В. с обл.радио, с ним поедем.
20:25 Изготовился написать, но так ничего и не написал – уж не помню, что и остановило меня. Вспомнил: пришел Володя … говорили остаток вечера до десяти часов.
16 июня 89 года
1:15 Так вот, … разочаровал меня своей поверхностностью, неужели у них на радио все так работают? Корочайший, ничего не значащий разговор и все, ему больше ничего не надо, готово дела. Смешно наблюдать как пыжится перед микрофоном человек, облеченный хотя бы кое-какой властью, но зато как просто и свободно говорили мужики простые. … даже покраснел и заговорил так громко, будто он на трибуне.
Понравились мужики-арендаторы из Винихи …. и …. Одеты по-деревенски просто, кое-как, как удобно. Один в фуфайке защитного цвета, другой – в широком балахоне с капюшоном. Городские, иначе состаренные лица (морщины людей деревенских по-иному меняют лицо), городская гладкая и спокойная речь… «можно в городе родиться деревенским, а можно – в деревне городским» Это сказал …, он больше приглянулся мне, с ним мы говорили не столько о хозяйственной, сколько о душевной стороне дела. Он пришел договариваться с машиной, чтобы привести жену и полуторагодовалую дочку. Ему, да и … тоже, около сорока. «Теща у меня из Псковской деревни родом, никак не может понять, что гонит меня с хорошего городского жалования, из квартиры со всеми удобствами в деревенскую глухомань. Она столько сил положила, чтобы прописаться в Ленинграде, а мы с такой легкостью все это покидаем. Жена у меня инициатор переезда.»
Разговаривали мы с ним в директорском кабинете. … вступил в должность и все умничал невпопад, стараясь вставить в разговор свое, как ему казалось, веское слово. Шел дождь, погода хмурилась, говорить о сенокосе было не с руки, я или молчал или заводил разговоры на отвлеченные темы, мы довольно долго просидели в конторе.
А вообще-то поездка вышла бестолковая. Зачем-то съездили в Лопотень, никого там не нашли, пописали на краю деревни и назад, будто только за тем туда и ездили. Потом смеялись на этим. Володя высыпал с полмешка анекдотов. Были средь них несколько дубовых, что и сказать нельзя, а были и ничего, смешные, про милиционера, например. Только этот я и запомнил.
Фильм Александра Сокурова «Дни затмения» посмотрел, неотрывно сидя у телевизора и выстукивая на машинке всякую чушь.
Народ умнее все самых умных. Никто не знает как по слову, случайно оброненному какой-нибудь старухой, юродивым, ребенком, мужиком рождается, соединяясь и оттачиваясь, мудрость пословиц, точность сравнений, меткость имен и названий. Неведомые механизмы рождения мысли и образа. Все в этом участвуют, умные, глупые, средних способностей, все повязаны мыслетворческом, словотворением.
Фильм меня поразил. Чем? Сказать затрудняюсь. Есть какие-то рваные мысли на …(слово неразб.) Случайные фразы. Для чего человек? – вот гл.мысль. Кто он? Зачем и почему.
Когда остаешься один не работаешь, можно с ума сойти.
Редко бывает, когда все собирались уходить, да вдруг заговорили и медлят, тянут берегут эти минуты добра и понимания, являющиеся людям так нечасто. Но войдет кто-нибудь, гаркнет громкое слово или заторопит на работу и все пропало. Так было в Замостье, на недостроенном крыльце нового дома.
20:25 Застрял мой рейд, все, что мне нравилось поначалу, переписываю, переделываю, все не так.
17 июня 89 года
5:25 Закончил рейд. Название первое попавшееся – «как работать на себя». Недоволен как всегда. Смертельно устал, хочу или не хочу спать – не знаю, звон в голове, нечеткость в мыслях.
12:10 Электричка на Окуловку. На девятичасовую проспал. Слышал и будильник и бормотание радио, но сил подняться не было. Когда и как приеду теперь? Народу полная электричка, оказывается сегодня Троица, я совсем забыл.
Нет, литература – это что-то другое, это не искусство складывать фразы и закручивать сюжет, это совесть и долг не знание покоя ни днем ни ночью.
Мошенское. Тихий, комариный вечер. Заторможенное состояние после бессонницы ночной. Доехал я, грех обижаться, нормально. Двухчасового автобуса ждать не стал, пошел на перекресток и там в конце-концов сел на него, – ни одна попутка не остановилась. Так еще сидел какой-то парень, молчаливый, серьезный. Почему-то на автобус он не сел. В Боровичах я на минуту буквально опоздал на 2:50 Петухов уже выруливал на дорогу и на мою вытянутую вверх руку не обратил никакого внимания.
Но я вскоре уехал с устрецким молоковозом. Кой-как одетый мужик с простоватым и, вместе, хитрым лицом оказался разговорчив.
– Выделили землю, не оставили в ней ничего, зачем брать-то ее теперь, с какой стати. Теперь что на поле, что на асфальте сей, все равное ничего не получишь. Лет 15 надо, чтобы мало-мальски ее обделать. А тут возьмут и заберут, скажут давай другой участок обрабатывай.
18 июня 89 года
Около двух часов ночи. Светло, туманы клубятся по реке, про такие туманы говорят «зайцы пиво варят». Облака на светлом мерцающем небе поднимаются вверх как города и горы и кажется, что именно там лают собаки, пылят телеги с сеном, отрывисто и скрипуче, как новые сапоги, кричат в росистых травах коростели. Удивительная ночь. Если бы не сонливость, не резь в глазах, пошел бы гулять по давно заснувшему селу, по тихим улицам, отдающим запахом гудрона, пыли и асфальта. Чего только не увидишь и не услышишь ночью. Зудящий звук далекого мопеда, гул самолета в небесах, голоса птиц.
– Ты говоришь взять землю, а зачем мне она? Лучше прокантуюсь как-нибудь и ладно, вкалывать-то уже не умею, не научен.
– Дачники об..ли (неразб.) деревню. … в лесу пойдешь, ничего не получится, – из-за сосен видать. Всюду люди. Хлеб они разбирают. Талоны на сахар тоже просят, ничего мужику не остается
– На маслозаводе взорвались паровые котлы, две штуки. Все разнесло, напакастило. Урон большой. Молоко сдаёт кто в Боровичи, кто в Окуловку. Везде обманывают мужика, молоко стараются вторым сортом купить, на технику цены вздули.
На дороге случайно встретил Ефимовых, Тоня меня увидела из зеленых «Жигулей» (,) махнула рукой. Я кивнул, не поняв кто это. Они вернулись, подъехали ко мне. Говорили мы недолго. Засобирался мой «хозяин». Он очень громко и аппетитно чавкал, жуя белую булку и запивая ее лимонадом. «Негде пожрать, – нетвердо, пережевывая кусок говорил он, – туда сунусь, сюда – все закрыто. Пришлось всухомятку.
13:50 Сегодня Троица. Народ толпится в магазине, мужики в очереди к пивному окошку. Шум, гвалт. Два раза искупался, утром спросонок, и вот сейчас. Нарвали с Костей зверобою. Он еще только зацветает. Ветер. Белые легкомысленные облака. Мир и покой. Все бы жить в этой тишине, в этом провинциальном раю, если бы не тот бардак, который все это окружает. Изгаженный строителями берег. Два новых дома поднялись над Уверью. Парники, огороды и свалки мусора – вот первое, что бросается в глаза. Сараи уже начинают свое медленное неуклонное наступление.
Сходили и мы в магазин. Не купили ничего, кроме сумки для Люды. Сегодня у нее праздник – день медика. Жарко. Пишу на скамейке посреди кустов смородины.
23:20 Ветер воет дико и метельно, дождь шелестит. Погода резко поменялась и от сегодняшней жары не осталось и следа. Холодно, зябко, неуютно. Утром рано вставать, будильник поставлен на шесть часов, и добираться как повезет.
Сегодня видели утку с выводком – шесть или семь утят плыли следом за матерью. Нас не боялись, плыли по-хозяйски, свернули за поворот и пропали из глаз. Мы хотели догнать их и посмотреть поближе, куда там, они оказались быстрее. Бобер дважды (слово неразб.) на том берегу напротив нашел купальни.
Костя устроился на работу в заготконтору. Грузит комбикорма. За первый день заработал шесть рублей.
19 июня 89 года
00:00 Стих дождь, стих и ветер. Будильник частит на столе. Соловей за рекой нехотя, лениво, но ведет свою песню, полыхнули зарницы и прогремел дальний гром.
Ночь сегодня совсем другая, не похожая на вчерашнюю, о которой мы с Костей рассуждали, выйдя на крыльцо. Говорили про ночные облака, похожие на города и горы, про звуки, про голоса, запахи и звуки.
9:40 Окуловка Жду десятичасовую электричку. Туман, сырость, следы недавнего дождя, бушевавшего, по всему видно, не больше получаса тому назад. Доехал сравнительно благополучно. В Мошенском подобрал меня попутний осташевский молоковоз (авария на маслозаводе вышла мне на руку) дорогой об этой аварии мы и толковали. Я узнал много для себя полезного – оказывается пьяный кочегар (два года как на пенсии) скорее всего уснул, воду выпарил, остальное произошло само собой. Работали там вместо четырех кочегаров, двое, через сутки, еще один человек был в цехе сухого молока, скорее всего и выпивали-то вдвоем.
Не то сизый туман, не то облако, цепляющее своим нижним крылом возвышенные места земли.
16:35 Малая Вишера. Дождь льёт. Сходил на почту за авансом. К этому времени выглянуло солнце и стало жарко. Я обливался потом в свитере, одетом на рубаху и в куртке, завидуя всем, кто одет легче. Сильно парило. На Лесной в ноздри ударил запах цветущего шиповника, тягучий немного приторный запах в который раз напомнил мне армию и наши шестикилометровые кроссы вокруг дивизии. Счастливая это была пора, как теперь кажется с расстояния в 20 лет. А тогда я скучал, мучился, страдал от непохожести этой жизни на ту, к которой я привык дома.
В отпуск меня кажется отпускают. Надо подметать все долги и прожить эту неделю с аскетическим напряжением. В четверг партсобрание, в моем распоряжении всего два дня. Мало. Надо успеть.
22:30 Совершенно не заметил, что уже половина одиннадцатого. Пишу нечто из совхоза «Маловишерский», пока не совсем ясно, что это будет, скорее всего заметки – этот жанр мне близок своей необязательностью следовать каким-то общепринятым канонам. Пиши как пишется. Три с половиной машинописных страницы я таким манером отстукал. Как теперь повернуть дальше?
Сегодня Духов день. По нему определяют погоду. Если дождь, значит сколько-то недель будет дождь.
21 июня 89 года
1:00 Материал закончил ещё днем и он мне нравился поначалу – первый признак того, что слабовато написано. Пришел Володя и по сдержанности, с какой он прочитал мое творение, я понял – не то. Пыл мой угас, я не стал дописывать концовку, как собирался вначале, а теперь вижу, что без нее грош цена всем трудам. Чувство неуверенности тут как тут, к каждому слову готов придираться. Наверное надо писать проще и суше, без фокусов. Самое гнусное в нашей работе – привычка писать кудряво. Читаю у других – скулы воротит от газетных изысков, начинаю бояться, что и мои усилия кем-то будут восприняты также.
За день нужно так много успеть. Развязаться с «хозяином и работником» – так, по-толстовски, не долго думая, назвал я свой опус и теперь вижу, что зря, глупо. Лучше лечь спать, иначе эти мысли меня доконают и я ничего не сделаю.
8:47 Послушал свой собственный монотонный голос по областному радио. Грустные впечатления – не умею я говорить, дважды и трижды кручусь на одном месте.
13:50. Душно, солнца нет и в помине, висит в воздухе серая обморочная хмарь.
15:55 Жара невероятная. Ходил на Набержную и зря – в магазине стучит топор – рубят мясо, очередь терпеливо ждет. На меня уставились как на развлечение, свалившееся с неба. Повернулся и вышел.
От земли, как от печки, волнами поднимается парное пряное тепло. Заболоченная улица (я шёл по улице Мусы Джалиля) задыхается от запаха цветов и трав. Там он густ и силен.
18:45 Жара не спадает. Пишу с трудом. Никак не могу нащупать верный тон. Все слишком расплывчато, неконкретно. Сейчас занимаюсь Егоровым.
22:30 Погас свет, пишу у окна, день еще не догорел, писать пока можно, но в глубине комнаты, где машинка, уже потемки. А у меня не дописан любытинский многострадальный материал, надо везти его завтра. Как быть? Пойду писать на балкон хотя бы от руки.
Оказывается, писать на балконе вполне можно. Чего это я раньше до этого не додумался. Можно ведь даже лампу настольную выносить при желании – был бы только свет.
Затхлый, неприятный запах сточной канавы. Хочу спать – встал-то я очень рано, не было еще и семи часов. И с тех пор все бодрствую.
22 июня 89 года
0:10 Темнеет. Сумерки густеют, и я уже почти не различаю строчек. Надо, пожалуй, ложиться, утром допишу.
1:25 Свет неожиданно загорелся когда я собирался лечь и я вместо этого занялся мытьем полов. Надо к приезду брата подготовиться.
24 июня 89 года
0:50 Программа «Взгляд». Включил на свою голову телевизор и теперь прикован к нему как каторжник. К материалу прибавились еще две машинописные странички. Мало.
Впечатления от Новгорода. Города почти не видел. К сожалению. Красивые юные лица – как хороши в эту пору люди. «Как в юности хорош человек, господа!» – Так и вспомнишь Герцена. Девушки, девочки, молодые и зрелых годах женщины летом совсем иные, и кажется, будто город населен другими людьми.
1:30 Ложусь спать – толку не будет от моего сидения за машинкой, споткнулся в который уже раз. Напишу ли когда я этот окаянный материал?
Летучка. Ярмарка глупости и тщеславия. Комплименты раздаются легко, как семечки. Захваливание никого не смущает и меньше всего хвалящих, они горячо участвуют в приятном занятии раздачи почестей. Всем хорошо и комфортно. Глупость витает над нашим собранием вместо совы Минервы.
13:55 Корплю над Егоровым. Девятую страницу мучаю. Чуть забрезжил финал сей многозначительной эпопеи. Не нравится мне моя писанина, но ничего не сделаешь – надо сдавать, надо дописывать и ставить точку.
15:40 Сорок градусов на солнечной стороне. Духота. Солнце переместилось на нашу сторону и «жарит» во все окна всей своей убойной июньской мощью. Первый отпускной день, а я вкалываю как проклятый.
22:15 Приехал Сашка. Встретить я его не успел. Электричка пришла на полчаса раньше. Очерк дописал, назвал «Не боги горшки обжигают»
25 июня 89 года
14:50 Пирос. Ночь мы не спали. Уехали с Новгородским поездом в 2:40, в Окуловке сошли, пересели на хвойнинский автобус. В Боровичах Сашка нашел такси и около восьми мы были уже дома.
В Пирос нас повез сосед Геннадий Иванович. На кладбище полно народу, особенно молодых и стариков. «Скорбящая Вера», – так написано на одном памятнике.
22:55 Суетный, странный день, праздник всех святых в Пиросе. Жара, оглушающая до обморока в тех местах, куда не проникает дыхание озера. Серая дорожная пыль слепила глаза как снег, в ушах звенело, а от земли поднималось такое тепло, будто крепко перетопили печь, а окна и двери нельзя открыть.
На кладбище меня многие узнавали – «это Машин сын, видно сразу по лицу, по выходке.» Сашку признавали меньше. «Да нет, этот не очень похож.» На наших могилах не было так хлебосольно и многолюдно как тогда, когда тетя Вера жила в Пиросе. Не было рыбников, пирогов, ватрушек. Постояли у неприметных крестов, поглядели на заросшую черничником и мелким кладбищенским мхом могилу больше похожую на гряду буквой «Г» и пошли к Калугиным.
Кладбище напоминает смотрины невест, благополучий, апломбов. Самые изысканные наряды, доступные провинции, соседствовали со старушескими платками, кофтами.
Засыпаю. Ложусь.
26 июня 89 года
Дождь накрапывает. Сыро. Небо в серых застиранных тучах. Музыка наполняет дом – приехал Саша. Мое появление сопровождается тишиной.
27 июня 89 года
Восемь часов утра. Утро раннее, хотя какое там раннее – давно прогнали коров, ушли на покос, рабочий день начался, рабочий день начался, а у меня все ранний час.
21:00 Глупо уходит время. Я перестал жить по своим законам, плыву куда вынесет. Время как будто бы исчезло, вместо него нечто жидкое, маслянистое, неопределенное.
22:00 Солнце село. Запах сырости, луга, сена. Днем было очень жарко, градусов 30. Ходили с Сашкой и Людой к Тонюшке копать огород. Трава, как проволока. Коса забита, пришлось направлять ее, насаживать.
28 июня 89 года
11:55 Вчера долго просидели с Сашкой, толкуя бог весть о чем, легли около четырех часов утра. Крысы носились как ломовые лошади, внаглую шуршали бумажными мешками с сухарями, мама вставала, ходила за кошкой, кошка вякала, крысы так и бегали, только уж под полом.
Часов шесть вечера. Целый день ковыряемся с двором под руководством зятя Василия. Заливаем фундамент. Я больше на побегушках.
Загорел розовым поросячьим загаром.
Вчера встретил Н.К. «Ты все такой же, не меняешься, каким был в десятом классе, такой и сейчас»
29 июня 89 года
Жара. Мухи не дают покоя ни днем, ни ночью. Сплю плохо, голова тяжелая, нервная усталость, тягота… Такой у нас получается отдых. Вчера весь день до позднего вечера заливали фундамент под двором. Около одиннадцати пошли к рейке купаться. Встретили по дороге Костю с Павликом, на велосипедах были наши мальцы. Вода была теплая, парная. Река нынче рано обмелела, на камне воды по щиколодку. Мылись, плескались с ребятишками. Костя сделал Саньке пробку легонько переставив его с мелкого места на глубокое. Санька захохотал: «Костя мне пробку сделал. Я и голову-то не хотел мочить.»
30 июня 89 года
Девятая пятница сегодня. Есть, оказывается, такой религиозный праздник. 14:15 Дождь прошел, отгремела гроза. И снова уже парит. Снова земля исходит сырым больным теплом.