Райцентр становится столицей, если в нем создаются образцы
Российская газета – Федеральный выпуск № 4639, 16.04.2008
Читать этот материал на сайте “Российской газеты”
Книга рассказов редактора районной газеты “Красная искра” в городе Боровичи Владимира Краснова неожиданно и без всяких пиар-усилий попала в серию “образцов современной русской прозы”, возобновленной недавно “Огоньком”. Как создавать культурные образцы вдалеке от столиц, выяснял наш корреспондент.
Казаков, дубль 2
В день, когда вышел “Огонек”, в квартире писателя Краснова раздался телефонный звонок:
– Здравствуйте, меня зовут Аркадий Гаврилович Лифшиц, я из Москвы, постарше вас, сегодня получил “Огонек”. Не открой я вашей книжки, так бы и думал, что русский рассказ умер.
От волнения Краснов ничего не спросил у звонившего. Заглянули потом в Интернет, нашли с таким именем директора известного завода.
Рассказы Краснова – 2-3 маленькие страницы забытого космоса, который только и возникает “под лупой” русского рассказа. С мурашками по спине от попадания в другое измерение, где время выпукло и медленно, все явленное названо, все обычно не удостаивающееся внимания, его удостоено.
И все это – без единой словесной или тональной ошибки в описании мира, где в бане растет “хлипконогий гриб”, от мальчишек “независимо пахнет куревом” и слышен голос отца, что-то сказавшего тебе засыпающему, навсегда нерасслышанное. Мир под увеличительным стеклом все принимающей значимости, который и составляет природу кажущегося многим утраченным русского рассказа.
И никакого при этом клюквенного “а ля рюс”, законсервированного в танцах ансамбля “Березка”. И никакой специальной “деревенской прозы”… Юрий Казаков, дубль два. В рассказе “Я тебе напишу…” даже “место действия” казаковское – крохотная станция, мужчина и женщина, которые больше никогда не встретятся, и это все не о привычной женской брошенности, а о мужской невыбранности – мутное стекло элекрички, мужики, что-то понявшие и позвавшие играть в “дурака”, налившие теплого разбавленного спирта.
Казаков, Вампилов, Нагибин, Ефремов, Любшин – оттепельный ренесанс, открывший немереный гуманизм России второй половины XX века: люди, чьи чувства, мысли, слова и лица превращали обычную жизнь в событие. И оставили нам художественную рефлексию времени как лучшее средство сохранения его неповторимости.
И вот опять – сходное возвращение литературы в жизнь и жизни в литературу? Возвращение буквальное, как потерявшегося в недавних “горячих точках” родственника в дом.
Мой звонок с признаниями был уже третьим. Писатель Краснов, растерянно счастливый (“Да, да, Казаков, полжизни подражал Казакову”), как раз слушал героя своего давнего очерка, вдохновенного отца Димитрия, убеждавшего его перейти в священники: “У вас же Людмила Павловна (жена) – готовая матушка!” – “Ну Людмила Павловна, может, и готовая матушка, ну а я-то разве готовый батюшка?” – счастливо сомневался Краснов.
Почти сразу выяснилось, что у писателя, чьи рассказы попали в серию образцов, не было ни одной книжки. Нет, была одна – “Вот опять приходит весна”, изданная в Питере 7 лет назад тиражом… 300 экземпляров. Постарался редакционный фотограф Костя, знавший, что Краснов пишет, кажется, неплохие рассказы, но, может быть, никогда и не вчитывающийся в них.
И почти по тем же самым мотивам старый друг – журналист Володя Михайлов, ушедший в конце 1980-х из районки в российские депутаты, передал их при случайном пересечении редактору издательства “Терра – книжный клуб” Татьяне Михайловой. Она-то и включила их в “огоньковскую” серию (издательство “Терра” – партнер “Огонька”). Я вообразила себе умную тетку с небрежно скрученным хвостом на затылке, решившуюся оппонировать устройству современного публичного пространства, обычно не дающему расслышать ничего подобного литературному голосу Краснова. А встретила эффективного менеджера издательского рынка, в одинаковой радостно-познавательной интонации три часа говорившего о рассказах Краснова, подарочном издании Аверченко, трудах прославленного Лениным Авенариуса, сомнительного Рона Хаббарда и рецептах по варке риса от Похлебкина.
Так что режиссера тех обстоятельств, благодаря которым мы услышали голос Краснова в децибельном грохоте привычных к славе голосов, я не нашла. Кроме, конечно, случая, рынка. И Господа Бога.
Районный Париж
Писатель Краснов встретил меня с единственного прибывающего из Москвы в Боровичи в 4 утра поезда – улыбчивый, сдержанный и аккуратный, как карьерный дипломат, но, казалось, что готовый к подростковым по силе, резкости и веселью реакциям.
А когда гостиничный рассвет проявил в окне типовой контур районного узла связи с козырьком из толи и китайской розой в стеклянном коридоре, избу на берегу реки, дорожный знак о пешеходном переходе и навязчивую мысль о дежавю, прислал за мною редакционную “Волгу” для экскурсии по городу. Большую историю трудно с ходу вдеть в игольное ушко личных впечатлений: вот улица, где проезжала императрица… Вот собор, перекроенный в Дом культуры. А вот кафе “Сказка”, где в 1990-х застрелили четверых, оставив сюжет до конца понятным лишь стрелявшим и застреленным.
Место расположения провинциального российского города в современном общественном сознании размечено двумя знаковыми фильмами конца 1980-х – шахназаровским “Городом Зеро” и панфиловской “Темой”. Тупиком и ловушкой или чистилищем и родиной всего настоящего город становится в зависимости от состояния души, его воспринимающей.
“Маленьким Парижем” назвали в 1945-м этот город выздоравливающие в здешних многочисленных госпиталях лейтенанты за изобилие красивых девушек на улицах и сопровождающую их легкость бытия. Но после раненых лейтенантов никто уже город так не любил, чтобы наделять его столь запоминающимися комплиментами.
У города есть свой святой – праведный Иаков Боровичский – мертвый отрок, три раза отталкиваемый испуганными гражданами ХIV века и три раза пристававший на льдине к берегу в том месте, где стоит сегодня церковь “Умиление Пресвятой Богородицы”. Открыв монахам во сне свое имя, он долго исцелял больных и недужных, так что слава об этих исцелениях дошла даже до грозного царя…
Пока мы гуляем по городу меж голых дерев и луж, разметаемых в водную пыль проезжающими на немыслимых для райцентра скоростях “тойотами”, я, по обязанности гостя, стараюсь похвалить его уголки.
– Вот вроде ничем не приметный дом, никакой резьбы и финтифлюшек, а какая соразмерность…
– А-а-а, мы сюда заходили с бароном фон Фальц-Фейном, родственником Набокова, – поясняет Краснов. – Прибывший из Лихтенштейна барон в белом шелковом галстуке с замиранием сердца спрашивал у ремонтировавших во дворе мопед отца с сыном: “Чей это дом?”. “Епанчиных”, не моргнув отвечали те счастливому потомку хозяев. Род дал стране трех адмиралов.
Наша прогулка кончается в кафе при магазине “Екатерининский”, по всем цивилизационным понтам равном не то что московским, парижским собратьям: и двери на фотоэлементах, и чистота евростандартная. Но по дизайн-идее хозяина, предпринимателя Виктора Савенкова, на стенах – стократно увеличенные многометрового размера фотографии боровичан ХIХ века, возвращающихся с рынка, с завода. Как в рассказах Краснова – предельное увеличение частного.
Облученная этими лицами, я выкупила за 120 рублей из гостиничной витрины, презентующей местную старину, некрасивый профиль никому не известной гимназистки ХIХ века, ровесницы героини “Легкого дыхания”. А писатель Краснов нашел в соседней витрине лежавший среди чернильниц, медных самоваров и ножниц для стрижки овец рыбный безмен, точно такой же, на котором его 58 лет назад взвесили в деревне Пирос по случаю трудного появления на свет.
К концу прогулки я уже знала про Краснова, что он провинциалолюб и москвофоб. По-моему, самая извинительная фобия из всех ныне опасно и неопасно популярных.
Во-первых, доказывающая единство страны – ненавидеть можно только то, с чем находишься в одном измерении (мексиканские же пеоны не ненавидят непостижимое для них Мехико). А во-вторых, сопровождаемая истовой питероцентричностью. Наличие в стране, отмеченной опасной одинарностью всех систем, “второй столицы”, другого носителя образцов, содержит в себе что-то обнадеживающее: можно отвернуться, жить по иному образцу и потихоньку создавать свои, не боясь быть обозванными маргиналами.
Друг Краснова Виктор Андреевич Анисимов, хозяин маленькой, но выполняющей по всей стране изыскательские работы фирмы, считает, что город отличается от поселка городского типа наличием профессионального театра и спорта. И лично подпирает городское начало Боровичей тем, что поддерживает фирменный для города и приносящий ему современную славу вид спорта – “русский хоккей” (хоккей с мячом), выделяя городской команде на содержание до 600 тысяч рублей (могущественный, градообразующий комбинат огнеупоров – гораздо меньше, лишь 6 или 7).
Буш не читает “Красную искру”
В редакционных коридорах с высокими потолками гулко и пусто. Хотя еще несколько лет назад здесь бушевали политические страсти, разжигаемые привычкой предшественницы Краснова на все вопросы отвечать: “Идите к коммунистам, это они развалили страну”. Краснов же всех доставшихся ему по наследству спорщиков приглашал в кабинет, усаживал и слушал до конца. Выслушанные ораторы имеют свойство извиняться за предшествовавшую политическую ярость и расходиться по домам. Так что в день моей командировки к Краснову заходил “местный Песков” Валентин Яковлевич Павлов с заметками о вечно смеющейся над людьми погоде и идеей передать “Пескову неместному” просьбу поддержать планы по восстановлению в районе дубравы, из которой когда-то Петр I построил русский флот. Благочинный протоиерей Валерий принес книжку, написанную своей невесткой, переселившейся с сыном из-за красоты места из Москвы в предалекую деревню Любони. Теперь сын снимает фоторепортажи для московских журналов, а невестка пишет книжки для детей. Отцу Валерию еще надо было обсудить список гостей на Таисинских чтениях (именно здесь знаменитая для православных игуменья Таисия Леушинская приняла решение идти в монастырь) и пригласить журналистов на чтение канона Андрея Критского. А Виктор Андреевич Анисимов, куратор “русского хоккея”, принес Краснову деньги на операцию в Питере. Не в долг. Насовсем.
Никого из них большая политика не волновала. Она вообще последний раз непосредственно волновала в редакции лишь шофера Петровича, писавшего открытое письмо президенту Джорджу Бушу-младшему о недозволенности панибратских похлопываний по плечу президента Путина. Краснов малодушно капитулировал от обсуждения письма, а зам вывернулся: “Не, Петрович, Буш не читает “Красную искру”.
– А разведка? – не желал сдаваться Петрович. – Шпионы прочтут, включат в обзор…
Пора, когда высокое небо большой политики накренялось настолько, что любой районный журналист мог вспрыгнуть на проплывающее мимо облако (как Володя Михайлов, друг и протеже рассказов Краснова) давно миновала. Теперь всякий пытающийся в ней непосредственно участвовать, похож на желающего допрыгнуть до неба.
А политика маленькая, городская, уже давно не содержит в себе ни залежей асбурда, ни детонаторов “экшна”, которыми мы привыкли ее наделять, намертво заняв в родной стране после позы неуемного борца позу зрителя. В провинциальной политике выходы и сходы с политической сцены происходят в присутствии жизни и смерти. Так что предыдущий глава администрации, уже покойный, оставил о себе память как о человеке, не давшем в 1990-е ни остановиться, ни разориться ни одному предприятию в городе, бесконечно курируя и распутывая казуистику взаимозачетов во времена неплатежей. А теперешний – бывший директор школы – обращает на себя внимание неутратой привычек человека интеллигентного… Единственная теснота Краснова в отношениях с ними – жанровая: с главой района надо делать интервью, которые любят делать все в редакции, кроме него. Зато редакции, где он работал, получали письма: “Пришлите ко мне Краснова, пусть он напишет про меня красивый очерк”.
Апогеем же пережитой “Красной искрой” свободы ее читатели почему-то считают публикацию в конце 1980-х развернутой и хорошо иллюстрированной статьи об интиме. Люди ахнули… не столько от содержания, сколько от обнародования того тайного, что не должно по природе своей становиться явным, и – тема закрылась. Сразу, и без всякой цензуры.
– Районная газета, может быть, и болото… А что в болоте плохого – это самое чистое место на земле, – пожимает плечами Краснов. – Зато она по самому типу издания не может быть, например, “желтой”. В областном городе можно издавать желтый таблоид, а в районном – нет. Слишком мал этот “Париж” для такого разврата.
Поэтому самое удивительное сегодня в газете “Красная искра” – это атавизмы. Например, все приходящие в редакцию письма она, как в старые советские времена, рассылает по инстанциям. А инстанции отвечают на них ровно в той же пропорции отписок и реакций по существу, как и 30 лет назад. Только сейчас за этим нет ни закона, ни идеологии, и все это делается в рамках… гражданского общества. А письма в редакцию приходят самые разные – от просьб найти, где похоронен погибший в войну дед, до традиционных жалоб на текущую крышу.
Неужели литература опять возвращается в жизнь, а жизнь в литературу? Возвращаются буквально, как потерявшийся в “горячих точках” родственник в дом
Краснов, которого позвали редактором из собкоров областной газеты (по версии коллектива, чуть ли не редакционным вече), привнес в работу настрой высокой писательской снисходительности.
– Ну что изменится, Саша, – говорил он “главному перу”, – от того, что ты будешь в заметках ругаться?
И вот Саша спокойно рассказывает мне о главных субъектах местной сельскохозяйственной жизни – о неожиданно бездарном в торговле и талантливом в молочном производстве азербайджанце Мубарисе Мустафаеве и молдаванке Марии Алексеевой, купившей недавно французский молокопровод.
У любой районки всегда было побочное (а, может быть, главное) качество – быть грядкой для взращивания талантов.
Покрасневшая с порога девушка в модных блестках, принесшая нам чай, пирожки и яблоки и принятая за это за секретаршу, оказалась одним из них.
– Это Наташа, она хорошо пишет. Наташ, принеси очерк про родную деревню Коровино.
Районная газета, может быть, и болото. Но болото – самое чистое место на земле. И “районка” – по типу издания – не может быть, например, “желтой”
– Мне позвонила одна женщина. – Краснов посмотрел на репродукцию картины Брейгеля “Зима” и сделал паузу длиною, если б курил, в две затяжки. – Она работала у нас на телевидении. Резкая, умная… (еще затяжка). И сказала: ” Я вас никогда ни о чем не просила… А сейчас попрошу… Заберите к себе одну девочку. Она мне никто, но, мне кажется, из нее будет толк”.
Очерк Наташи был о стыде на вопрос: “Откуда вы?” – отвечать: “Из деревни Коровино…”, о первом письменном упоминании деревни в 1581 году, об археологических следах VIII-ХIII веков, о 10 коровах у 7 семей, о закрывшемся медпункте, клубе, почте, о Кольке-баянисте, о патефоне, под который танцевала бабушка, о сердце, которое все постигает и никогда не перестает биться.
Толстое время
– Ну что, трудно быть женой писателя? – так, лишь бы познакомиться, спрашиваю я в притворе храма невысокую женщину с глазами киногероинь Тарковского.
– Очень.
– Да я пошутила, – удивляюсь стремительности ответа.
Жену писателю Краснову нашли друзья во время короткого и пьяного счастьем армейского отпуска. Уже была позади история с “папашей Шульцем” – “дедом”, которого он решил застрелить, потому что дальше было невозможно. Он наметил место, где выстрелит, когда они вдвоем выйдут в караул. И почему-то в этот раз “папаша Шульц” навсегда перестал быть “папашей Шульцем” – что-то понял, почувствовал, изменился резко и навсегда – до предупредительности, до ласковости.
Я возмущаюсь, что Краснов до сих пор не написал об этом рассказ: столько ребят решаются нажать на курок, и столько “папашей шульцев” при этом не останавливаются.
Но тогда, в том счастливом отпуске, он не говорил ребятам о “Шульце”, наоборот, рассказывал о девушке из маленького летнего польского городка, вбежавшей в комнату, сбросившей платье и вдруг заметившей, что он ее видит с высокого борта остановившейся машины.
– Слушай, здесь есть девушка, которая тебе понравится, – отозвались друзья на его рассказы. – Фельдшером работает. И в тот же вечер их навсегда познакомили.
Квартира Красновых – по типу и назначению – книжный лабиринт. Чрезвычайно чистая и замершая в эпохе советского комфорта. Все, что привнес прогресс последнего времени в их дом, так это микроволновку. Хотя Красновым больше нравится резной шкафчик из груши, сделанный тестем героя красновского очерка отца Димитрия. И карта Восточной Англии, где у них живет друг – школьный учитель и сельский священник. Он завелся, когда сын, выигравший областной конкурс, год учился в Англии.
Поняв, что корреспондент ему попался, не ударенный имущественными признаками “среднего класса”, Краснов свозил меня в “святая святых” своих переживаний – дом мамы в лоцманском селе Опеченский Посад и на могилу бабушки в деревню Пирос.
– Здесь происходит действие рассказа “Колесо”. Вот по этой дороге мы ехали с отцом, как в рассказе “Свет лампы”. А это сельский клуб, описанный в рассказе “Пепел и алмаз”. Вон в том доме на втором этаже у нас была квартира, отец (они с мамой работали в сельпо) выписывал “Огонек”, в нем я впервые увидел картину Питера Брейгеля “Зима”. Вот здесь стоял дом, где пила чай Екатерина Великая. Ее путешествие описано французским графом Сегюром, много восхищавшимся работами по устройству шлюзов, могущими “сделать честь самому искусному инженеру”, но устроенными простым крестьянином Сердюковым. “Ум часто пробуждается воспитанием, но гений бывает врожденным”, – написал французский граф.
Лоцманское село – коктейль вечности – здесь шел великий путь “из варяг в арабы”, жил писатель Шишков, еще какой-то до невозможности нравоучительный писатель-народник…
У одного эмигрировавшего в Америку российского социолога я встретила понятие “толстого настоящего” – с приближенным прошлым и проступающим будущим.
И с этой точки зрения времена революций, террора, катаклизмов – “тонкое настоящее”.
А писатель Краснов, ему повезло, родился и рос на великом пути “из варяг в арабы” во времена “толстого настоящего”, когда в семье служащего заготконторы можно было увидеть репродукцию Брейгеля. Когда параллельно с танцами в сельском клубе показывали “Пепел и алмаз”, “Эдгара и Кристину”. Когда от хороших книжек ломились библиотеки, и до высот мировой культуры можно было дотянуться рукой. Мы назвали то “толстое настоящее” не все вобравшим словом “оттепель”.
Сейчас, писателю Краснову кажется, у России опять есть шанс вернуться к “толстому настоящему”. И Путин – нет, это не политика, это попытка понять время – первый за помнящиеся Краснову эпохи не травматичный, не натягивающий кровавых идеологических узд, но догадавшийся просто дать людям вздохнуть лидер, обязательно увидит толк от этого вздоха. Обязательно.
Краснов, если его не останавливать, может говорить о своей родине, малой и большой, вечно. Цитируя Набокова. Ссылаясь на его родственника барона фон Фальц-Фейна. Вспоминая любимого Чехова. Поражаясь Блоку, оставившему в записных книжках: “Все будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться”.
А я начинаю понимать трудности жены, за три года в Боровичах так и не смогшей дождаться, что он разберет перевезенные книги. Писатель – это же культурная сомнамбула. Никогда не извлекаемая из цитат Сенеки, книг, переживаний, памяти, 60-х годов, дневников, которые он 40 лет ведет везде и повсюду, даже навещая мать в ее доме, каждый раз, как в бортжурнале, оставляет об этом запись.
Впрочем, когда я испугалась сломаться от валом открываемых мне в кабинете с картой Восточной Англии экзистенций, мистического опыта, исповедальных истин и заговорщически попросила жену писателя спрятать меня перед поездом во втором часу ночи хоть на полчаса в отдельную комнату и смеясь заметила, что понимаю, как нелегко с писателем, та неожиданно сказала:
– Нет, но уже нетрудно… эти рассказы в “Огоньке”… и звонки… и вы приехали…
Так что почти по Блоку: все будет хорошо… но как трудно ждать…