Ночь звенела от шороха шуги. Хрустел под ногами снег, скрипел канатами подвесной мост, и тени наши, обгоняя нас, спешили к теплу и свету мимо глухих заборов, мимо тёмных от старости мещанских особнячков, мимо печных дымов и телеграфных столбов, воинственно нацеленных в небо… С рассеянным шорохом осыпалась с деревьев последняя листва, похожая… Впрочем, листва была похожа на листву, а мы… Мы были похожи на детей, заблудившихся в лесу.
Дорога измотала нас. Мы долго ехали: сперва поездом, потом автобусом и ещё одним автобусом, томясь ожиданием в нервных нетерпеливых очередях. И всякий раз нам доставались последние билеты, и все, кому не повезло, смотрели на нас так, будто мы только что выиграли в рулетку целое состояние.
И ослеплённые дорожным счастьем, мы не задумывались ни о чём, и в грязном, замызганном автобусе сидели, как в ландо, отделённые от всех незримой стеной отстраненности. В автобусе было холодно, сыро, бесприютно, но мы не замечали этого. Мы вообще ничего тогда не замечали. А когда вышли, наконец, на остановке в конце пути, обнаружили себя среди снега и шороха шуги…
Этот шорох не стихал всю ночь. Ночь длилась и длилась, изливаясь из вечности в вечность серебряным светом новорожденной луны и красноватым отсветом углей из круглой печки. В комнате пахло тёплыми полами, берестой и бельём, принесённым с мороза. На кухне стучали ходики, капала из умывальника вода, скреблись за стенкой мыши…
Скреблось за стенкой время, потерявшее нас в пути из варяг в греки или из варяг в арабы, звенела, застывая, река, чернело небо, и на сотни вёрст вокруг не было ничего, кроме студёного шороха шуги.